Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

Это ещё самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нём нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствованья унижены в нём воображеньем, осквернённым всеми эротическими произведеньями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитанья».

Александр был определён статским секретарём десятого класса в Коллегию иностранных дел с окладом 700 рублей в год. Не густо, но работой его не обременяли, и он зажил светской жизнью: визиты, балы, пирушки с многочисленными приятелями, первые дуэли и скоропалительные увлечения женщинами. Но при таком рассеянном образе жизни поэт всё же не забывал о творчестве — продолжал работу над поэмой «Руслан и Людмила», начатой ещё в лицее. Удержаться от крайностей молодости помогали старшие друзья и покровители: историк Н. М. Карамзин, поэт В. А. Жуковский и гусарский офицер П. Я. Чаадаев.

Сослуживец Петра Яковлевича офицер лейб-гвардии Гусарского полка Я. И. Сабуров говорил, что влияние Чаадаева на Пушкина было изумительно: «Он заставлял его мыслить». Вчерашний лицеист и боевой офицер говорили о политике, истории, философии и нравственности. По воспоминаниям Д. Н. Свербиева, Чаадаев «обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами, всё остальное — коснеющим и пресмыкающимся в рабстве».

Пётр Яковлевич знал А. С. Грибоедова, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, С. И. Муравьёва-Апостола, был близок к ранним декабристским организациям. В беседах с молодым поэтом приобщал его к идеям, которые исповедовал сам и которые не были чужды Александру. Пушкин поражался эрудицией Чаадаева, он был хорошо знаком с трудами французских просветителей и новой французской литературы, изучал труды Локка, Канта, Шеллинга и других философов. В стихотворении «Чаадаеву» Пушкин говорил о нём: «Твой жар воспламенял к высокому любовь».

Не без влияния Чаадаева уже к концу 1817 года Пушкин пришёл к весьма радикальному взгляду на существовавшую власть:

Самовластительный злодей!Тебя, твой трон я ненавижу,Твою погибель, смерть детейС жестокой радостию вижу.Читают на твоём челе

Печать проклятия народы,Ты ужас мира, стыд природы,Упрёк ты Богу на земле.(«Вольность»)

И это о первом (официальном) защитнике Отечества, которому поэт совсем недавно пел дифирамбы, называл «храбрым», «величественным», «бессмертным» и даже божеством России. Что же произошло? Что так резко изменило мнение поэта о царской власти в целом и об Александре I в частности? Пушкин узнал то, что в высшем российском обществе знали с весны 1801 года. Именно тогда с явного попустительства цесаревича был умерщвлён его отец император Павел I:

В лентах и звёздах,Вином и злобой упоённы,Идут убийцы потаённы,На лицах дерзость, в сердце страх.Молчит неверный часовой,

Опущен молча мост подъёмный,Врата отверсты в тьме ночнойРукой предательства наёмной… (1, 323)

Через три года после устранения с престола (и из жизни) Павла I имя одного из его убийц было оповещено всей Европе. Произошло это так.

21 марта 1804 года по приказу Наполеона был расстрелян герцог Энгиенский, выкраденный французской жандармерией с чужой территории. Александр I заявил по этому поводу протест. Ответ ему был дан следующий: герцог Энгиенский арестован за участие в заговоре на жизнь первого консула Франции[66]. А далее приводилось такое обоснование действий французских властей. Если бы, например, император Александр узнал, что убийцы его отца находятся хоть и на чужой территории, но вполне досягаемы, разве он не воспользовался бы возможностью отомстить им?

Нота Наполеона — документ официальный; она молниеносно распространилась по всем дворам Европы. Это была оплеуха, о которой академик Е. В. Тарле писал: «Более ясно назвать публично Александра Павловича отцеубийцей было невозможно. Вся Европа знала, что Павла заговорщики задушили после сговора с Александром и что юный царь не посмел после своего воцарения и пальцем тронуть их: ни Палена, ни Беннигсена, ни Зубова, ни Талызина, и вообще никого из них, хотя они преспокойно сидели не на „чужой территории“, а в городе Петербурге и бывали в Зимнем дворце».