test

Никанор Семёнов поднёс пробирку к глазам, потом понюхал. Нет, жидкость ничем не пахнет – вода водой. Но всё равно, тут есть какой-то подвох: фашисты ничего не дают узникам просто так. А Никанор Семёнов не предатель Родины, он не будет помогать фашистам. Даже если вон тот дубоватый солдат с безразличным рыбьим лицом выпустит в него всю обойму, Никанор Семёнов всё равно выплеснет предложенную ему фашистскую дрянь на пол.

- Пей! – настоял Генрих Артерран и сложил на груди свои длинные руки.

Никанор Семёнов уже сделал замах, собираясь оросить содержимым пробирки кафельный пол лаборатории, или напыщенную физиономию Артеррана – на что попадёт. Но вдруг его рука сама собой, не повинуясь хозяину, поднесла пробирку ко рту. Никанор Семёнов выпил всю гадость до дна – и даже сам не заметил, как. Опомнился лишь тогда, когда почувствовал, как эта жидкость обжигает ему нутро, словно керосин. От такой «вкуснятины» у Никанора Семёнова подкосились ноги, он рухнул на пол и последнее, что видел – это молочно-белый потолок, который вдруг подпрыгнул и улетел куда-то ввысь…

Он очнулся, наверное, ночью, когда в лаборатории никого не было, и висела темнота, потому что не горела ни одна лампа. Где-то кто-то тихонько плакал, и этот плач в могильной тишине казался громким, словно рёв. Никанор Семёнов чувствовал себя странно: голова не болела, но тело было какое-то ватное, как при высокой температуре. Его пошатывало и немного тошнило. Никанор Семёнов не стал вставать с пола – боялся, что у него закружится голова, и он упадёт. Он просто сидел, смотрел перед собой и понимал, что видит как-то по-другому, не так, как раньше. Что именно изменилось – Никанор Семёнов пока не понимал. Знал только, что изменилось безвозвратно. Его ужасно клонило в сон, и Никанор Семёнов заснул.

…Его уже вторую неделю держали без воды и без еды, но Никанор Семёнов не чувствовал ни голода, ни жажды, ни слабости. Он продолжал сидеть в клетке, а Генрих Артерран только приходил, смотрел на него и что-то записывал в блокнот. Единственное, что изменилось в том помещении, где его держали – это то, что добавились ещё три солдата-охранника. Если раньше их было двое – то теперь стало пятеро. Они стояли и соблюдали полную неподвижную тишину, не разговаривали даже между собой. Все пятеро казались одинаковыми, как близнецы – безликие, бездушные, а ведь когда-то и они были людьми, детьми…

А потом – произошло вот, что. На потолке неизвестно для чего на толстых цепях висели большущие крюки, такие, какие бывают на заводах у подъёмников. Никанор Семёнов смотрел на них сквозь прутья своей клетки, а они тихонько покачивались, отблескивая холодным железом в глаза.

А в этот день – Никанор Семёнов не знал, какой именно это был день – солдаты внезапно сошли со своих неизменных постов, подтащили странную раскладную лестницу и шумно завозились со всеми этими цепями и крюками. Генрих Артерран стоял на почтительном расстоянии и недобро ухмылялся, поглядывая, как солдаты, потея от натуги, подцепляют крюки к толстым петлям на крыше клетки. Подцепив все четыре крюка, солдаты начали слезать. Четверо легко соскочили на пол, а пятый – неуклюже застрял ногой между ступеньками лестницы и опрокинулся навзничь, уронив и лестницу. С его головы слетела каска и покатилась по кафелю, гремя, как пустое ведро. Солдатик виновато захлопал глазами, на вид ему было лет двадцать, не больше,

- Унгешикт эзэль ! – злобно буркнул Генрих Артерран, с презрением глядя на то, как проштрафившийся солдат освобождает свою ногу от лестницы, грузно поднимается на ноги и, хромая, отползает в сторонку.

Никанор Семёнов не знал, что они собираются с ним делать. Генрих Артерран приказывал солдатам по-немецки, а Семёнов не понимал этот язык. Вдруг где-то вверху щёлкнуло, и цепи стали медленно уходить в гнёзда на потолке, приподняв клетку над полом. Всё заходило ходуном, Семёнов не удержался на ногах и упал назад. Сквозь прутья он видел, как выложенный кафелем пол неторопливо отъезжает в сторону и открывает тёмную дыру. Когда дыра открылась полностью – по её стенкам вспыхнули яркие лампы и осветили гигантский аквариум на её дне. Он был наполнен водой до краёв, вода зловеще сверкала и искрилась в мёртвом электрическом свете.