И каждый вздох городской ночи был ей понятен и слышен. Шебуршание капель по ветвям. Царапанье льдинок об окно. Бабаханая музыка из проносившегося по двору джипа. Она видела его так ясно, словно встала и выглянула на улицу: черный, блестящий, весь в тающем снеге. Простуженный лай собаки — и сейчас же электрическая ругань в ответ — чья-то машина завыла. Тетя лежала самой главной в этой ночи и все это слушала. Таянье. Собаку. Взвывы. Но внимательнее всех она слушала свою новую мысль, которая озарила неверную бликующую тьму, корешки книг на полке, белое зеркало шкафа, воздушные шарики люстры, мысль, которая ее, конечно, и разбудила, вынула из мертвого сна.
Вот была эта мучительно родившаяся мысль.
Вот оно, вот что — волновалась Тетя вместе с машиной за окном, которая что-то никак не унималась и выла, выла. Вот что. Это не потому, что
Ланин вернулся спустя полторы недели, привез из Киото, где снимал сюжет про гейш, ветку бамбука, усыпанную темно-зелеными острыми продолговатыми листьями — на долгую жизнь. Японская примета. Тетя довезла бамбук на переднем сиденье из редакции до самого дома, но в квартиру не понесла, воткнула возле подъезда в сугроб — улика. Уже дойдя до лифта, развернулась, выскочила из подъезда, подошла к сугробу, отломила трилистник, листья были прочные, жесткие, еле оторвала, сунула в карман — Ланин сказал, можно заваривать в чай. Вот и попьем чайку.
Открыв почтовый ящик, Тетя вынула письмо из Калинова от С.П. Голубева — нетерпеливо разорвала прямо возле лифта.