Тетради дона Ригоберто

«Всем сердцем», — подумал дон Ригоберто. Его глаза были закрыты. Он достиг наконец внутреннего прозрения. Теперь дон Ригоберто без труда ориентировался в лабиринте густых теней. Изнемогая от ревности, он ясно различал силуэт мужчины, который осторожно, но решительно снимал с доньи Лукреции сорочку, лифчик и подвязки, скользил губами по ее шелковистой коже, покрытой мурашками — от холода, страха, отвращения или страсти, кто знает? — и по телу ее пробегали мучительные, сладкие, горячие волны. Когда любовник прижался губами к тугим завиткам на лобке женщины, впился в них зубами и стал ласкать языком, аромат лона Лукреции проник в ноздри дона Ригоберто, и он задрожал. Любовник уже начал умащать ее тело? Да. Маленькой кисточкой? Нет. Платком? Неужели руками? Именно. Тонкими, сильными, чуткими пальцами опытного массажиста. Он неторопливо покрывал кожу доньи Лукреции тягучим прозрачным веществом — ноздри дона Ригоберто щекотал сладкий запах, — ровно распределял его на ногах, плечах и груди, легонько щипал бедра, ласкал ягодицы, разъединял их, проникая в потаенные складки. Перголези снова начал сплетать свою прихотливую мелодию. Музыка заглушала слабые протесты доньи Лукреции и радостный, нетерпеливый писк котят, почуявших мед. Алчные твари сползались на край постели, разевая пасти и отпихивая друг друга.

— Алчные? Да нет, просто голодные, — усмехнулась донья Лукреция.

— А ты сама уже сгорала от нетерпения? — задыхаясь, прошептал дон Ригоберто. — Он разделся? Он и себя намазал медом?

— Да, да, да, — горячо подтвердила донья Лукреция. — Намазал меня, намазался сам, заставил меня намазать ему спину, там, где не мог достать. Знаешь, все эти игры так возбуждают. Он ведь не из камня, да и я тоже, ты ведь знаешь.

— Конечно знаю, — согласился дон Ригоберто. — Любовь моя.

— Мы целовались, обнимались, ласкали друг друга, — рассказывала его жена. Она вновь принялась кружить по комнате, и чуткий слух дона Ригоберто ловил едва слышный шорох горностаевого манто. Распалял ли донью Лукрецию собственный рассказ? — Прямо там, в углу. Довольно долго. Потом он подхватил меня, всю в меде, и понес на кровать.

Видение было таким ярким, что дон Ригоберто не на шутку испугался: «Так и ослепнуть недолго». В эпоху ЛСД и психоделиков одурманенные наркотиками хиппи таращились на безжалостное калифорнийское солнце, пока оно не выжигало им сетчатку, и они обрекали себя воспринимать жизнь посредством слуха, осязания и воображения. А дон Ригоберто не мог отвести взор от двух перемазанных медом нагих языческих божеств, бурлящих соками жизни посреди кошачьего месива. Он был древним воином с тяжелым копьем, она — лесной нимфой, похищенной сабинянкой. Она сопротивлялась, брыкалась золотисто-смуглыми ножками, капризно повторяла:

— Нет, ну, пожалуйста, я не хочу, — а потом вдруг крепко обхватила воина за шею, впилась поцелуем в губы, жадно глотая его слюну.

— Постой, постой же, — взмолился дон Ригоберто. Донья Лукреция покорно растворилась в густой тени, уступив место в воображении мужа томной девушке Бальтуса[10] («Обнаженная с котом»), что сладострастно откинулась на спинку кресла, поджав одну ногу и вытянув другую, упираясь крошечной пяткой в мягкое сиденье, и рассеянно ласкала кота, который щурился от удовольствия, развалившись на бюро. Скитаясь по лабиринту собственной памяти, дон Ригоберто обнаружил равнодушно пролистанную когда-то книгу голландского биолога (кажется, его звали Мидас Деккерс), «Росальбу» Ф.Ботеро[11]

(1968) — полотно, на котором дородная курчавая проститутка с окурком в зубах делила смятую постель с черным котенком, и гравюру Феликса Валлотона[12] (вроде бы «Истома», что-то около 1896), где зверь сладострастно растянулся на полосатой перине среди пестрых подушек, подставив свою эрогенную шейку девице с игриво выгнутым задом. Как ни старался дон Ригоберто, но так и не смог вспомнить ничего подходящего к такому моменту, кроме этих туманных образов. Ему отчаянно хотелось узнать, что будет дальше. Возбуждение ослабело и схлынуло, но не прошло до конца; теперь оно маячило где-то на горизонте сознания, словно холодное солнце Европы, по которой дон Ригоберто так любил путешествовать осенью.

— А что было потом? — спросил он, не без труда возвращаясь к реальности.