The Strange Death of Europe: Immigration, Identity, Islam

Как и во многих других популярных заблуждениях, в этом есть доля истины. Природа Европы всегда менялась и, как показывают торговые города вроде Венеции, отличалась необычайной восприимчивостью к иностранным идеям и влиянию. Начиная с древних греков и римлян народы Европы отправляли корабли, чтобы обследовать мир и сообщить о том, что они нашли. Редко, если вообще когда-либо, остальной мир отвечал на их любопытство добром, но, тем не менее, корабли уходили и возвращались с рассказами и открытиями, которые вливались в воздух Европы. Восприимчивость была огромной, но не безграничной.

Вопрос о том, где проходят границы культуры, бесконечно обсуждается антропологами и не может быть решен. Но границы были. Европа, например, никогда не была континентом ислама. Однако осознание того, что наша культура постоянно, неуловимо меняется, имеет глубокие европейские корни. Философы Древней Греции понимали эту загадку , и самым известным ее итогом стал парадокс о корабле Тесея. Как пишет Плутарх, корабль, на котором плыл Тесей, был сохранен афинянами, которые вставляли новую древесину, когда части корабля разрушались. Но разве это не был все еще корабль Тесея, даже если он не состоял из материалов, на которых он плавал?

Мы знаем, что современные греки - это не те же люди, что и древние греки. Мы знаем, что англичане сегодня не такие, какими они были тысячелетия назад, а французы - не такие. И все же они узнаваемы - греки, англичане и французы, и все они - европейцы. В этих и других идентичностях мы признаем определенную культурную преемственность: традицию, которая сохраняется с определенными качествами (как положительными, так и отрицательными), обычаями и поведением. Мы признаем, что великие движения норманнов, франков и галлов привели к большим переменам. И мы знаем из истории, что некоторые движения влияют на культуру относительно мало в долгосрочной перспективе, в то время как другие могут изменить ее безвозвратно. Проблема заключается не в принятии перемен, а в осознании того, что, когда эти перемены происходят слишком быстро или слишком сильно отличаются друг от друга, мы становимся кем-то другим, в том числе тем, кем мы, возможно, никогда не хотели быть.

В то же время мы не понимаем, как это должно происходить. В целом соглашаясь с тем, что человек может впитать определенную культуру (при должном энтузиазме как самого человека, так и культуры) независимо от цвета кожи, мы знаем, что мы, европейцы, не можем стать тем, кем захотим. Мы не можем стать, например, индийцами или китайцами. И все же от нас ждут, что мы поверим в то, что любой человек в мире может переехать в Европу и стать европейцем. Если быть "европейцем" не связано с расой - как мы надеемся, это не так - тогда еще более необходимо, чтобы это было связано с "ценностями". Именно это делает вопрос "Что такое европейские ценности?" таким важным. И все же это еще один спор, в котором мы совершенно запутались.

Являемся ли мы, например, христианами? В 2000-х годах эта дискуссия достигла своего апогея в споре о формулировке новой Конституции ЕС и отсутствии в ней упоминания о христианском наследии континента. Папа Иоанн Павел II и его преемник пытались исправить это упущение. Как пишет первый в 2003 году: "Полностью уважая светский характер институтов, я хочу еще раз обратиться к тем, кто разрабатывает будущий европейский конституционный договор, чтобы он содержал ссылку на религиозное и, в частности, христианское наследие Европы". 3 Дебаты не только разделили Европу географически и политически, но и указали на очевидное стремление. Ведь религия не только отступила в Западной Европе. Вслед за ней возникло желание продемонстрировать, что в XXI веке Европа обладает самоподдерживающейся структурой прав, законов и институтов, которые могут существовать даже без источника, который, возможно, дал им жизнь. Подобно голубю Канта, мы задавались вопросом, не сможем ли мы летать быстрее, если будем жить "в свободном воздухе", не беспокоясь о том, чтобы ветер поддерживал нас на крыше. От успеха этой мечты зависело многое. На место религии пришел постоянно раздуваемый язык "прав человека" (само понятие христианского происхождения). Мы оставили нерешенным вопрос о том, зависели ли наши приобретенные права от убеждений, которых перестали придерживаться на континенте, или же они существовали сами по себе. Это был, по меньшей мере, очень большой вопрос, который следовало оставить нерешенным, в то время как от огромного нового населения ожидали "интеграции".