The Trading Game: A Confession

Мне нравилась квартира, в которой я жил, с балкона которой открывался вид на кладбище, и ресторан с умэбоси на самом верху. Если наклониться и повернуть голову, то с балкона можно было увидеть Токийскую башню, а из ресторана на сорок втором этаже можно было наблюдать за людьми. Однажды я наблюдал, как американский банкир целый час беседовал с японцем и его женой о романе "Моби-Дик", причем японская пара за все это время не произнесла ни слова. Все это время они только хмыкали и кивали. Когда банкир выходил, он широко улыбнулся и кивнул мне, а за его спиной, прямо через плечо, японец опустил голову на руки.

По вечерам ресторан обычно пустовал, и летом, в сезон фейерверков, я иногда в одиночестве наблюдал за фейерверками вдали, над Токийским заливом, из темного ресторана.

Больше никаких фейерверков, подумал я. Аренда была очень дорогой , и если банк не платил за нее, а я уходил из индустрии, то мог позволить себе оплатить ее только за два месяца. Я понимал, что к этому моменту я был в полной заднице и, вероятно, не смогу работать еще несколько лет. Я начал составлять бюджет, исходя из того, что никогда не буду в форме и достаточно здоров, чтобы снова работать, возможно, до конца своей жизни.

У меня был друг, парень из Ромфорда, что в Эссексе, недалеко от места, где я вырос, который переехал в Японию с явной целью стать каскадером в фильмах о "Могучих рейнджерах". Это была его детская мечта. Он снимал убогую комнату в убогой квартире в корейском городке Син-Окубо, который ближе всего к гетто в центре Токио, и находился недалеко от нашего англоязычного кафе, где он работал. Я написал ему сообщение с вопросом, могу ли я начать спать на его полу. Он ответил: "Да, конечно, чувак. Без проблем".

Я подумал, не собирается ли Citibank и дальше бить меня вот так, глупыми случайными фразами, пока я не сдамся и не уйду. Ну и ладно, подумал я, пусть бьют. Я не сдамся. Они не будут первыми.

 

17

После этого было очень жарко и очень мокро, и я снова начал сходить с ума.

Мне очень надоело сидеть и ждать, и я решила попробовать что-то новое.

Я начал писать людям, много людей, каждый день разным людям. Несколько раз я писал генеральному директору, несколько раз - руководителю глобального отдела кадров. Эти стратегии не были ни предложены, ни одобрены моими юристами. Это был мой собственный маленький творческий штрих.

Я не могу вспомнить, что именно я говорил в этих письмах. Иногда я называл получателей стильными и новаторскими прозвищами, которые придумал сам, или туманно говорил о загадочных вещах. Иногда я говорил конкретно, о том, что сделали Калеб, Айсикл и Кайл Циммерман. Иногда я мрачно намекал, что эти вещи будут выглядеть ужасно, если о них напишут в газетах. В других случаях я старался придать себе легкое настроение, рассказывал юмористические анекдоты или говорил о еде. Я узнал, что глава глобального отдела кадров был мормоном, поэтому я перемежал его электронные письма небольшими фрагментами мормонских писаний. Мне показалось, что это очень милый штрих.

Примерно через две недели после этого, в самый жаркий пик лета, Кайл Циммерман вызвал меня в свой офис.

Я знал, что Кайл Циммерман будет рад меня видеть. Он всегда был рад.

К этому моменту кабинет Кайла был мне хорошо знаком, и я заметил, что он поставил на свой стол семейную фотографию. Теперь я мог видеть, что жена Кайла, как и жена Джеральда, тоже была японкой, и у него было трое детей, которые, как я предполагал, должны были быть наполовину японцами. Войдя в кабинет, я согнулся в талии и очень, очень, очень долго рассматривал эту фотографию. Только потом я подняла глаза на Кайла.

Кайл выглядел по-другому. Как всегда, он улыбался. Но не ртом, а глазами.

Это было неправильно: полная инверсия. Кайл Циммерман был перевернут вверх ногами.

Это пленило меня, и я сел перед ним, и некоторое время мы не разговаривали, а просто смотрели.

После этого у нас состоялся долгий разговор, в ходе которого все изменилось.

В истории, как и в жизни, случаются вещи, о которых мы не можем говорить. Мы все их знаем: они случались и с вами, и со мной.

Это может произойти по разным причинам. Может быть, мы не можем предать доверие или память другого - возлюбленного, очень близкого друга. Может быть, эмоции настолько глубоки для нас, что их нельзя высказать, нельзя назвать.

Иной раз причины, по которым мы не можем говорить, исходят не от сердца, а от головы. Вот почему мы не говорим своим матерям, когда зарабатываем четыреста тысяч фунтов.

А в других случаях причины не внутренние, а внешние. Иногда общество переносит наши имена на бумагу, а потом сворачивает ее в шарик и засовывает в рот.

Что из этого случилось со мной? Какие?

Ответ на этот вопрос я не могу вам сказать. Мне жаль, честно говоря. Полагаю, когда мы разрезаем связывающие нас веревки, иногда мы разрезаем и свою кожу.