Тяжелые люди, или J’adore ce qui me br^ule

Долгая история, подумал он, невеселая история, да к тому же ему сейчас было гораздо важнее решить, куда бы пристроить этот кошмарный подсвечник. Трудно было понять, чего можно ждать от этой встречи, и он помышлял об отступлении…

А потом начался разговор, не имевший ничего общего с тем, что происходило, с их встречей: они заговорили об Аннемари, ее дочери — Гортензия знала о разговоре дочери с садовником и о том, что он ей посоветовал. Она усмехнулась:

— Прежде ты говорил совсем другие вещи.

Немного погодя, когда Гортензия подняла глаза и вновь глянула на него, он все так же стоял — слуга со свечами в руке. Райнхарт почувствовал, что много лет не разговаривал ни с кем, стараясь, чтобы его поняли. И вот еще что: можно было говорить о чем угодно, о ночном дожде за окном, о сене, об этих местах вообще, о городе, о Гортензии и ее жизни, о ее муже, о ее детях, обо всем — но только не о прошлом! Его нельзя было упоминать, это были словно ворота, за ними осталось так много уже минувшего, лишенного будущего, и все случившееся потом, все, что было с таким трудом достигнуто, все, о чем он передумал, высилось теперь над ним, как колеблющаяся башня, — теперь, когда это самое минувшее вдруг оказалось перед ним во плоти и наяву. Гортензия мало изменилась. Хотя, как он знал, у нее были дети. Правда, прическа стала другой.

Гортензии тоже было не легче, чем ему; ей надо было сообразить, что говорить дальше.

— Отец умер, — произнесла она.

— Я слышал.

— Все они когда-нибудь умирают…

Потом снова они только слышали дождь, а свечи моргали от прохлады, врывавшейся в комнату. Дождь превратился в настоящий потоп. Гортензия сидела молча, положив руки на колени, и перебирала пальцами.

— Что касается твоей дочери, — сказал Райнхарт, — то я не знал, кто ее мать. Аннемари спросила меня, что ей делать, и я честно дал ей совет, вот и все. Если у нее хватит сил разорвать путы, подумал я, она не будет спрашивать разрешения…

— А если сил не хватит?

— Так для этого и путы. В том-то и смысл их, думается мне. Те, кто повинуется, достигают большего, они счастливее… Почему ты смотришь на меня?

Гортензия встала.

— Тогда хорошо, — сказала она, стоя у окна, — если ты правда думаешь так, как сказал Аннемари.

— Почему нет?

— Бывают и другие мысли.

Добавлять Гортензия ничего не стала.

— С тех пор как я познал свою собственную жизнь, — сказал Райнхарт, — с тех пор как я занимаюсь шпалерниками, вижу растения, которых не коснулась жестокая рука, принуждающая и подрезающая их, я стал кое о чем думать иначе.

Каждый хотел бы стать господином, никто не желает служить; от этого оказались исковерканными больше жизней, чем от того, что ребенку не дали испытать радости. Слишком мало людей имеют собственную цель и обладают достаточной силой, чтобы обходиться без повиновения. Все остальные достигнут большего, если будут повиноваться.

— Между прочим, это было очень странно, — сказала Гортензия. — Аннемари много говорила нам о тебе, а тут вдруг заговорила совершенно иначе, она заплакала, когда рассказала о твоем суровом совете; она была очень разочарована тобой!

— Я чувствовал это.

— Я не хочу мешать встрече моих детей с жизнью, — продолжала Гортензия. — В конце концов, это их собственная юность, и мне не нравится, когда им то и дело запрещают быть юными только потому, что для родителей так проще. — Райнхарт ничего не ответил на это, отмолчался, и тогда Гортензия воскликнула, словно возражая: — Я знаю, что ты думаешь!.. (Но это неправда, подумала она.) Ты думаешь, что я толкаю своих детей на свободу из-за раскаяния, что не испытала этой свободы сама. Конечно, это большое искушение! Я признаю это. Я знаю, никогда не следует принуждать детей расплачиваться за наши собственные неисполненные желания — у нас только одна жизнь, и надо с этим смириться.

— Да. — Своим молчанием Райнхарт вовсе не подтверждал своего согласия, ему казалось, что Гортензия неверно поняла его, приписывая ему слова, которые он в прежнее время, возможно, вполне мог бы произнести. И одно только ощущение, что недоразумения могут возникнуть и там, где молчишь, побудило его продолжить: — Что касается Аннемари, то я и своему собственному ребенку не посоветовал бы ничего другого.

Гортензия уже больше не слушала.

Не для того свела их эта ночь, думалось Гортензии, чтобы обсуждать Аннемари! Она вдруг почувствовала в этом желание уйти от главного и не собиралась продолжать. Гортензия опустилась на край кровати, все еще совершенно не понимая, как же это Райнхарт оказался в этом месте. Она смотрела на него, будто все еще не была уверена, что он на самом деле находится рядом с ней. Он стоял, как слуга, держа перед собой помигивающие свечи, и молчал, когда Гортензия его спрашивала… Он стоял и молчал, его тень ломалась там, где сходились стена и потолок.