Тяжелый дивизион

Зоя подошла к раненому, платком, лежащим на столе, утерла ему губы, зажгла свежую папиросу и проворно порхающими пальцами поправила сбившиеся на лоб прямые некрасивые волосы.

Раненый продолжал стонать, глядя в стену, словно все это его не касалось.

К Татьяне подошел Алексей Викторович. Он был теперь в больничном халате, в белых чулках и мягких растоптанных туфлях.

— Непрезентабельно, Татьяна Николаевна! Но что делать. Вечером мы превращаемся в людей. Но до сумерек соблюдаем декорум и носим форму раненых героев. Очень приятно, что вы зашли, — продолжал он уже тише, — заходите почаще.

— Я, собственно, не знаю, зачем я пришла сюда, меня подхватила Зоя, она ведь как вихрь. Собственно, мне следовало бы не уходить из своей палаты. Может быть, там кто-нибудь нуждается в моей помощи.

— Вы в которой?

— В четвертой.

— Так вы у выздоравливающих, ну, там скорее нуждаются в вашем отсутствии. — Он весело рассмеялся.

— Я не понимаю вас. Я не могу им мешать. Напротив, я могу им быть полезной каждую минуту.

— О, наивность! Вы меня простите. Знаете что? Идя к палате, если у дверей никто не сторожит, подойдите тихо-тихо и загляните в окно.

— Я вас не понимаю. — Это вышло у Татьяны суше, чем она сама того хотела. — К чему мне подсматривать за больными? Я все могу видеть — на то я сестра.

Она повернулась к Зое, но та в это время поправляла подушки на постели тяжелораненого. У нее все это выходило гладко и ловко. Ее сочувствие больным казалось естественным, без всякой фальши. Она говорила с больными мало и только, проходя мимо кровати, то поправляла подушки, то одергивала одеяло, то деловито клала руку на лоб больному, то приводила в порядок столики.

Глядя на ее быстрые, ловкие действия, Татьяна проникалась к ней беззлобной завистью. Сама она за весь день ни на секунду не избавилась от чувства неловкости, а иногда и собственной ненужности. Теперь то же смущение толкнуло ее к стонавшему поручику, за которым она неотступно следила. Она подошла к его постели на цыпочках, и с каждым шагом, приближавшим ее к больному, нарастали в ней откуда-то изнутри, из гулко бьющегося сердца, нежность и тревога. Она внезапно забыла об Алексее Викторовиче, о других раненых и, вся проникнутая чувством внезапно осознанного долга и сострадания, наклонилась над кроватью. Желтое ввалившееся лицо поручика показало ей оскал крупных, крепко сжатых зубов с желтизной. Глаза были закачены глубоко назад, и ресницы трепетали часто, как крылья маленького серого шелкопряда.

Татьяна наклонилась еще ниже, но больной не шелохнулся и только продолжал стонать.

— Таня, Таня, не надо! — раздался позади Татьяны напряженный шепот Зои. Но Татьяна еще ниже склонилась над раненым. Руками она подбирала разбросанные по одеялу окурки и в это время думала, что делает не то, что нужно, не то, что она должна сделать, а должна сделать что-то большое и настоящее. И ей показалось в этот момент, что лучше всего — это стать здесь на колени у постели этого человека и поцеловать его худые желтые руки.

«Пусть видят все, пусть почувствует он, что страдание его замечено, что оно вызывает у других глубокое чувство и ответную боль, что оно…»

В это время глаза раненого открылись. Он нервно схватил рукой папиросу.

— Вам что? — прохрипел он внезапное лицо Татьяне. Глаза его зажглись волчьей злобой. — Флиртовать — так вон с тем продолжайте… — И он отпустил грубое, бранное слово, которого Татьяна не поняла. — Черт вас сюда носит! — продолжал злобно, с пеной у рта, раненый.

Это было понятно. Эти слова ударили Татьяну, как если бы в лицо ей швырнули липкий сгусток теплой запекшейся крови. Сердце перестало биться. На глаза сами собой вышли слезы. Не сдержав их, Татьяна громко разрыдалась и выбежала из палаты.

Но на пороге она услыхала злой шепот другого раненого, настолько громкий, что его нельзя было не услышать:

— Черт, порядки дурацкие! Положат с полудохлой падалью в одной палате — и терпи…

Шепот, по-видимому, принадлежал Алексею Викторовичу…

Зоя осталась в палате. Она хлопотала около постели подпоручика, который теперь по-детски, не стесняясь, плакал. Деловито, ни слова не говоря, она поправила ему подушку и вытерла проступивший на лбу пот.

— А вы молчите! — цыкнула она на Алексея Викторовича, и тот послушно ушел к своей постели.

Татьяна долго и горячо рыдала у широкого окна на улицу.

Когда, оправившись, она пошла в свою палату, стараясь казаться спокойной, она заметила, что дверь в палату закрыта. Остановившись у двери, она невольно заглянула в окно. Палата, белая, наполненная солнечным светом, вся была перед нею. Больные разбились на группы. У двери и в правом углу, по-видимому, шел веселый разговор. В дальнем левом углу играли в карты. Татьяна с удивлением увидела, как залихватски швыряли карты и деньги обычно тихие и даже угрюмые солдаты. Как переходили из рук в руки столбики серебряных монет и грязные, замусоленные карты падали на подушку.

Татьяна не знала теперь, войти ли ей в палату или сначала дать знать о своем приближении.