Тяжелый круг

Вспоминая сейчас и сравнивая свои «главные» падения, Саша с удивлением отметил, что в те две-три секунды, которые провисел он под грудью скакуна в Ростове, и в те полсекунды, которые потребовались ему, чтобы на проездке вылететь из седла Грации, в нем жили два совершенно разных человека. Один своим цепким умом схватил всю обстановку, прикинул, что шансов остаться в живых нет совершенно, он даже погордился при этом за себя, принимающего смерть так мужественно, без страха. Но в это время второй Саша, не раздумывая, ничего не видя и не подмечая, вступил со смертью врукопашную и сделал самое необходимое и единственно ему оставшееся. Отец потом сказал, что выпусти Саша поводья, и шедшие за ним следом к финишному столбу лошади тут же растоптали бы его, и что не выскочи он из седла Грации, прижмись к ее шее, а это, казалось, было самым разумным и естественным, — и уже через долю секунды лошадь припечатала бы его к земле. Тот, первый Саша — умник и храбрец — все потом руками разводил и изумлялся: надо же как ловко обошлось, чудо, да и только!

Просто невероятное везение: остаться в живых после таких падений! Ведь делать галопы на чистокровных верховых — это не полтинники глотать. И еще: Саша все-таки жив, а Грация-то погибла… Одна из элитных лошадей конезавода, стоившая подороже десятка «Жигулей», и уж она-то, доброе животное, ни в чем не виновата!

4

«А Грация-то погибла…»

Саша несколько раз повторил про себя эту горестную фразу и ужаснулся: как же могло получиться, что он совсем забыл о своей любимой лошади, может быть, так и не вспомнил бы, не проговорись нечаянно отец? А он-то сам и не задумался о ее судьбе ни разу, даже не поинтересовался! И не в том только дело, что Грация была главной

надеждой конюшнина предстоящий скаковой сезон, и не в том, что стоит она подороже десятка «Жигулей» — Саша любил Грацию любовью безотчетной, не размышляющей, как любят родных людей, как любит человек все, что стало частицей его самого.

Ребятишки в палате галдели, перебивая друг друга. Саша слышал их голоса, но не вдумывался, почему они — Сизарь, Главбух, Жигуль — горячились, снова и снова мучило его сильнее, чем боль в голове: «А Грация-то погибла…»

— Брат все с резиной, с обувкой для машины мучается, — озабоченно говорил Жигуль.

— Это да, — согласился Главбух, — с резиной, все говорят, туго… Да и с бензином… То ли дело лошадь, да, Сашок? Хотя, конечно, в наш век энтээр на лошади далеко не уедешь, на ней хорошо только собакарям ящик возить.

«Понимал бы что-нибудь в лошадях, собакарь… Если бы ты хоть раз увидел Грацию…»

— Особенно брат воронежскую резину не хвалит…

— Я тоже слышал. Говорят, луцкие скаты лучше… А ту собачонку, я не я буду, отыщу и прибью.

— Ну и дурак будешь! — вмешался Сизарь. — Да и не прибьешь, болтаешь только.

— Почему это? — опешил Главбух.

— Да потому. У — меня вот сизарь один был такой дурной, всю дорогу к кому-нибудь улетал. Я каждый раз думал: найду, принесу домой и кошке отдам. Все время так думал, пока искал, а как найду, возьму его в руки, сразу и отдумаю: пусть хоть совсем куда-нибудь улетит, лишь бы жил. Красивый голубь и… ласковый. Больше уж не улетает, любит меня.

«И Грация меня любила. Только, бывало, зайдешь в конюшню, она уж по шагам узнает, тычется своим белым носом в решетку денника… Да и не только Грация…»

— Лю-юбит, держи карман шире! Это человек любит «братьев наших меньших», а животина любая только о себе думает, вовсе бесчувственная. — Сказав это, Главбух настороженно, словно бы подвоха боясь, окинул взглядом ребят и, не заметив ничего подозрительного, полез на подоконник, выглянул наружу.

Сизарь подошел к Сашиной кровати, хитро прищурился, кивнул головой в сторону Главбуха.

— А с бензином это точно — то и дело на заправке нет девяносто третьего, канистры с собой приходится возить, чтобы в запас…

— Ну что, Бухгалтер, там Травка? — громко, дерзко, с каким-то даже вызовом спросил Сизарь.

Главбуха словно ветром сдуло с подоконника. Ом воинственно кинулся к Сизарю, но вдруг стушевался, сделал вид, что торопился лишь на краешек кровати присесть, за этим только спрыгивал. Усевшись, встряхнул давно не стриженной головой и стал лохматым, на дворового пса похожим. Сконфуженный, словно бы застигнутый за недозволенным занятием, он растерянно смотрел на Сизаря, скользнул взглядом по Жигулю, затем обернулся к Саше, сказал с незнакомыми, виноватыми нотками в голосе:

— Нет, ты скажи, Сашок, можно ли в это поверить? Говорит Сизарь, что в больнице три месяца тому назад умер один старик, долго болел. Его навещала будто бы каждый день собака его, Травка по кличке, и будто бы и сейчас все ходит и ходит? Может такое быть, Сашок, как ты мыслишь?

Настоялась в палате тишина. Все ждали, что ответит Саша. Он долго молчал, все никак не мог побороть вдруг овладевшего им волнения, сказал негромко, боясь ослезиться голосом:

— Если бы Грация не погибла, она бы меня тоже сейчас ждала. Эх, какая лошадь была!

— Ну это ты зря, Сашок! Из-за нее ты чуть на тот свет не ушел, ее проклинать надо, за что ее любить? Не понимаю я тебя.