Тяжелый круг

Они тогда вместе получили квартиры в одном доме, даже в одном подъезде. Насибов привез издалека маленькую елочку и посадил возле дома среди березок. А новый его сосед, живший на втором этаже пенсионер буркнул:

— Зря, не приживется, потому как недугов много, а здоровье одно. Не климат ей тут.

А елочка прижилась и так полюбилась всем, что за ней ухаживал весь подъезд, вернее, почти весь — пятнадцать квартир. Только старикан со второго этажа не ухаживал, говорил:

— Мартышкин труд это. Все одно летом мальчишки поломают.

Мальчишки летом гоняли мяч, случалось, мазали и вместо ворот зафутболивали в окна, но елочку не трогали. И дожила она, милая да стройненькая, до зимы.

— Ну теперь-то ей крышка! — проскрипел пенсионер, встретив на лестничной площадке Насибова.

— Почему?

— Новый год. На базаре елочка рубль с полтиной стоит.

— Никто не посмеет!

Старикан осуждающе замотал головой, поучил Николая уму-разуму:

— Нет, милок, рыбку за хвост не удержишь.

Насибов на своем стоял:

— Плохо вы о людях думаете, нет такого подлеца!

Но оказалось, что такой подлец есть. Утром тридцать первого декабря елочка еще стояла. И днем Николай видел ее через окно, а вечером вышел на улицу — нету: снег примят, маленький пенечек стоит, а вокруг чернеют, как стреляные гильзы, щепки, хвойные ветки.

Насибов отошел в сторонку, посмотрел на свой дом. Все окна были освещены, во всех квартирах стояли наряженные елки, во всех квартирах была радость. В одной из них получили эту радость, сэкономив рубль с полтиной. А вскоре и старикан на улицу вышел, подошел к пенечку, ухмыльнулся:

— А я что говорил?!

И была в этой ухмылке радость. Ведь радость бывает разной… У каждого своя радость.

Сейчас Николай гнал прочь воспоминания о той елочке и пенсионере, но слова ветеринаров — «Ага, а мы что говорили?» — угнетали его схожестью звучания, скрытым торжеством. И он снова, как несколько лет назад, когда надо было отстаивать Анилина, доказывать его исключительность и возражать против продажи иностранцам, думал в отчаянии: «Неужели у этой благородной, великодушной и феноменально одаренной лошади могут быть враги?» Увы, как нашелся враг у той невинной елочки, были и у Анилина недоброжелатели — люди, которым собственная амбиция была дороже истины. К счастью, их было ничтожно мало, Насибов крепко верил в это, спокойно продолжал свое дело.

Однако в один из сумрачных дней вызывают его вдруг в народный контроль. Пришел он в кабинет директора Московского ипподрома Долматова, а там его два строгих человека ждут. Задают вопрос в лоб:

— Товарищ Насибов, зачем вы хотите угробить такую дорогую лошадь?

Николай вздрогнул и тут же отметил про себя, что напрасно вздрогнул, — теперь эти двое подумают, что он боится и, значит, виноват. Переставил ноги и, расправив плечи, посмотрел в окно. Потом снова повернул черное, просмоленное ветром и солнцем лицо к контролерам. Желая окончательно отмести подозрения в испуге, долго не мигая смотрел на них, прежде чем спросил:

— А откуда вам так точно известны мои намерения?

— Работать лошадь вопреки врачебному заключению — значит иметь намерение угробить ее.

— Анилин несет нагрузки без малейшего ущерба для здоровья.

— Ладно, мы сами посмотрим.

Сели втроем в легковую автомашину, поехали на конюшню. Николай расстроился, контролеры говорили еще что-то, но он слушал их вполуха, сидел присутулясь: он уж мысленно прощался с Анилином. Но напрасно: эти двое из народного контроля оказались старыми буденовцами, людьми знающими — они просто обязаны были проверить поступившие к ним «сигналы» и, если потребуется, «повоздействовать» на жокея.

Вывели Анилина из денника, а он — как мраморный!

— Ого! — выдохнул один буденовец, а второй ни звука не издал, только руки в изумлении развел.

По тому, как смотрел Анилин, как поигрывал мускулами и выгибал шею, старые конники поняли сразу, что у этой «больной» лошади отлично натренированный, до совершенства доведенный организм ипподромного бойца: его сердце было не только мощным, безупречным мотором — в нем жила жажда схватки и победы.

— Действуй, Насибов! — сказал один.

— Без призов не возвращайся! — добавил второй.

— Спасибо! — ответил Николай, а Анилин, как Сивка-Бурка, о землю копытом постучал: соскучился он по скачкам.

В Москве не выступал уж больше, время было упущено. Начал сразу с заграничных ристалищ.

В Берлине на Хоппегартенском ипподроме международную скачку на приз Будапешта выиграл до неприличия легко: на десять корпусов впереди всей компании.

Прогулкой была и скачка на приз Мира: Анилин с первых метров повел скачку и сразу же прикончил всех своих соперников.

В «скверном» Париже, как уж известно, выступил неважно, и тогда снова поднялась вокруг него мышиная возня — снова разговоры о болезнях и всяческих могущих быть последствиях. Перестраховщики, для которых дороже всего собственный покой, опасаются брать на себя ответственность и на всякий случай ведут разговорчики, что-де лучше бы не рисковать и больше не заставлять Анилина выступать, у него и так много побед и т. д.