ТИК

21

Питер, февраль

На дверце грязного колесного трактора, впряженного в явно дерьмососную цистерну с кольчатым шлангом, крупными буквами значилось: «ЗОЛУШКА». И ниже — телефон… Стояло это чудо на Рузовской улице, по которой я шел к Обводному.

Сизое небо над забетонированным льдом каналом, над широкими его набережными, над коптящими и мертвыми трубами еще цедило последние остатки света, длинное пятно за крышами позади меня обмороженно розовело. Я свернул налево, под железнодорожный мост: там, под насыпью, кто-то топтался в вонючих потемках. Перебежал дорогу. Справа чередовались дома с непроглядными подворотнями, мусорные пустыри за щелястыми заборами; наползал запах не то химии, не то тухлятины. Торопливо проносились машины. Угрюмые фабричные стены с изредка тлеющими окошками, одним-двумя, теснились по краям распахнутого выстуженного пространства.

Через некоторое время справа открылся заваленный смерзшимися сугробами то ли скверик, то ли пустырь (торчат пучками какие-то обломанные прутья), за которым, задвинутый в угол, прозябал каменный здоровенный сарай с неразличимыми сейчас тусклыми буквами по слепому фасаду: «Дом культуры им. Х-летия Октября». Срезав через пустырь, я нырнул в подворотню, сплошь расписанную цветными граффити, тоже сейчас не видимыми; попал через нее в узкий дворик, откуда поспешно удирала легковушка, и, повернув направо, оказался перед глухими воротами и будкой-проходной. В будке горел свет.

Поднимаясь на узенькое крыльцо, толкая дверь, я привычно уже гадал: получится?.. Сюда я к Славке приходил в третий раз и на заводе ЖБИ был однажды — и пока везде получалось.

Вообще-то я знал, что пройду и сейчас. И догадывался, почему. Даже не могу сказать, в чем мне хотелось бы убедиться на самом деле: в том, что я прав, или в обратном…

За стеклом на крутящемся стуле развалился (насколько смог) боком ко мне, безнадежно уставясь в маленький телевизор, жирный, со складчатым загривком мужик между сорока и пятьюдесятью. В мою сторону он даже не покосился.

Пустой, частично выскобленный двор освещали несколько оранжевых фонарей: грязноватые сугробы у стен лоснились. Справа нависал многоэтажный корпус, в котором не горело ни одно окно — в советские времена здесь была территория какого-то немаленького предприятия, невесть что производившего; теперь, как водится, часть помещений пустовала, что-то сдавалось в аренду под офисы, что-то под мастерские, а Славутич все это грел. Я прошел между двухэтажным зданием, в котором какая-то жизнь еще теплилась, и закрытыми боксами, свернул налево — в совсем уж тесный, не расчищенный толком проход. В лежащем плашмя свете широкого зарешеченного окна рябили густо устлавшие снег опилки — тут притулилась мастерская по деревообработке; наполовину зарылся в сугроб громадный лом. Заканчивался проход деревянной двустворчатой дверью, широкой и перекошенной, в тупиковой стене — я отпахнул ее с усилием.

Газовый котел сипло ревел. Собственно, котлов тут стояло целых два: но новый, автоматизированный, глянцевитый немецкий еще не был полностью подключен, и работал древний совдеповский — здоровенный красный ящик мятого металла, ходящий под себя на бетонный пол подтекающим конденсатом. Славутич трескал что-то за своим столом у дальней стены; моего появления то ли не расслышал, то ли проигнорировал его — обернулся только, когда я встал рядом, предусмотрительно держа руки в карманах. Ручкаться Длинный, слава богу, не стал — посмотрел без особого интереса, покачал башкой:

— Опять прошел?.. Жрать хочешь?