Тихая ночь

— О чем конкретно? О раскрытии тайников, где réfractaires[135] пытались уклониться от депортации. Об отряде Сопротивления, который выдали гестапо.

Нож вытащили из-за пояса во всей его сверкающей смертоносности. Толпа загудела, как пчелиный улей.

— Зачем мне это делать? Для чего?

— Они были коммунистами. А вы ненавидите коммунистов.

— Разве я в этом одинок?

Внутри у Мари-Луиз все сжалось, и она стала мысленно оттаскивать отца от силков, которые перед ним расставили.

— Меня тоже настораживают их мотивы. Но я бы никогда не предал соотечественника по этой причине. А вы предали.

— Когда?

— В прошлом году, перед Рождеством. Двое погибли под пытками, а трое остальных… Кто знает? Если они живы, то сидят где-нибудь в тюрьме.

Отец Мари-Луиз пожал плечами.

— Я не имею к этому никакого отношения.

Самоуверенность и безразличие этого жеста вызвали негодующий ропот. Слово взял незнакомец, сидевший рядом с Виктором. У него была до половины сбритая борода и поломанные зубы. Его пальцы неустанно барабанили по столу.

— А я думаю, что имеете, Анси. Вы знаете того, кто на самом деле предал их… и вы его поддерживали. Нам это известно.

Отец Мари-Луиз не шелохнулся, лишь перевел взгляд на нового собеседника.

— Откуда у вас такие глубокие познания?

— Я коммунист, и те четверо мужчин и женщина находились под моим командованием. Всего один человек обладал информацией, чтобы выдать их, и, по любопытному стечению обстоятельств, его сейчас нет в Монтрёе. Возможно, он с вашим драгоценным маршалом в Германии. Жак Ламартин был вашим заместителем, Анси, и даже пукнуть не смел без вашего разрешения. Вы должны были знать, что он затевает.

В комнате злобно зашумели. Мишель Анси продолжал сидеть со спокойным видом.

— Monsieur, вы, наверное, слышали выражение: «Я не сторож брату моему».

— Он не был вашим братом; он был вашей марионеткой.

Виктор поднял палец, чтобы вмешаться:

— Думаю, в данном случае мы располагаем лишь косвенными уликами. Но интерес представляют документы, которые мы забрали из мэрии. И уж где вы порядком наследили, Анси, так это в депортациях. Порядком наследили.

Обвиняемый откинулся на спинку стула и поднял бровь, поглядывая на последнюю четверть своей сигареты. Виктор подтолкнул к нему деревянную пепельницу, и Анси аккуратно затушил окурок, не обращая внимания на волну шума, нараставшую в комнате. Он прочистил горло и заговорил:

— Мне приходилось заниматься депортациями. Я этого не отрицаю. Кто-то должен был это делать. Мы старались проводить их честно и включать только одиноких людей, без детей и других иждивенцев. Какой могла быть альтернатива? Бригады бошей, хватающие первого, кто попадется им на глаза? Или наугад выбивающие двери домов среди ночи? Возможно, вы, monsieur, предложили бы более разумное решение? Не я их депортировал, а боши. Думаете, мне это нравилось?

— Да, monsieur, мы думаем, что во многих случаях вам это было по душе. Вы просто набивали квоты депортации своими политическими врагами или их детьми. Это не назовешь честным поступком, вы не находите?

Послышались покашливания и шарканье ног. Незнакомец подхватил нить.

— И большинство, значительное большинство из них были коммунистами, не так ли?

Анси пожал плечами, как будто хотел сказать: «Ну и что?» Снова раздался ропот.

— А когда они пытались бежать, вы делали все возможное, чтобы боши нашли их, верно? Вы доносили на них в полицию и гестапо. Многие из тех, кого они поймали, не дожили до Германии: я лично знал двоих, которых забили до смерти.

— Ты подонок, Анси! — раздался голос из толпы, и собравшиеся взорвались глумливыми восклицаниями и угрозами: депортация коснулась каждой семьи.

Мари-Луиз видела, что отец собирался заговорить, но потом решил не перекрикивать толпу. Она пыталась поймать его взгляд, внушить ему, чтобы он хранил молчание, ибо она видела, к чему приведут любые попытки оправдаться — прямиком к вопросу о выдаче сопротивленцев.

Виктор опять поднял руку, но на этот раз его жест имел заметно меньший эффект. Воздух буквально стал густым от враждебности. Зрители превратились в сборище линчевателей. Виктор взял деревянную пепельницу и громко стукнул ею по столу, рассыпав содержимое. Крики стихли до угрожающего ропота. Виктор показал раскрытой ладонью, чтобы коммунист продолжал, и тот открыл было рот, как вдруг из толпы раздался голос — женский голос — отчетливый и уверенный:

— Могу я кое-что сказать?

Головы повернулись. Мари-Луиз силилась разглядеть говорившую, которая пробивалась к столу с противоположной стороны комнаты. Это была Жислен. Она была одета в брюки, рубашку цвета хаки и берет. Ярким штрихом ее военного образа был пистолет в кобуре, висевший на бедре. Она положила на него руку, а другой оперлась на край стола. Пробежав по комнате взглядом, Жислен задержалась на миг на Мари-Луиз, но ничем не выдала, что узнала ее.

Жислен обратилась не к тем, кто сидел за столом, и не к своему старому врагу, сидевшему на стуле, а к толпе. Мари-Луиз почувствовала, как страх захлопывает над ней свинцовую крышку гроба.