Тихая ночь

— Нет. Сейчас нет. Он в городе. Я… я терпеть не могу, когда он туда ходит. Там всегда случается что-нибудь, что его расстраивает. Кто-нибудь что-нибудь скажет, и он возвращается домой в ярости. Каждый раз. Поэтому мы сюда и переехали — чтобы он мог выходить из дому, гулять, и при этом никто его не дразнил. Это непросто.

— Что случилось?

— В ноябре прошлого года состоялся суд. Над всеми, кто… сотрудничал… с бошами. Отец избежал тюрьмы, но получил indignité nationale[139]. Это значит, что он больше не имеет права занимать государственные должности — своего рода должностной позор. На всю жизнь. Так что ему нечем заняться, друзей у него немного, а вот врагов, которые теперь с удовольствием над ним глумятся, хоть отбавляй. Он всегда попадается им на удочку. Может быть, нам стоило переехать дальше. Но он и слышать об этом не хотел. Этот дом — лучшее, что я могла для него сделать.

Они посмотрели на усыпанный цветами берег и пенную воду, обрамленную буйно зеленеющими ивами и тополями.

— Ты отлично справилась. Тут красиво.

Жером откинулся на спинку стула и закрыл глаза, нежась в солнечных лучах. Теперь, когда лицо мужа застыло в спокойной неподвижности, Мари-Луиз разглядела на нем складки, проложенные голодом и подчеркнутые нехваткой воды и мыла, и грязь, глубоко въевшуюся в каждую бороздку. Истощение. Если, уходя, Жером казался мальчишкой, то теперь на нем лежал отпечаток преждевременной старости: темные круги под глазами и борода, которой за много дней оброс его слегка женственный рот. Он прищурился на солнце. Мари-Луиз видела только зрачки наблюдавших за ней глаз — таких же голубых, как она помнила.

— Есть какая-нибудь еда?

— Сыр и хлеб. И немного баранины.

— А питье?

— Вино. И сидр.

— Ванна?

— Только сидячая. Но я могу нагреть воды. Это займет примерно полчаса.

— Я мечтал об этом пять лет; полчаса пустяк. Может быть, я сначала поем? Сколько захочу. Потом побреюсь и выкупаюсь. А потом посплю на кровати. Этого тоже давно не было.

Он снова закрыл глаза, и оба продолжали нежиться на целительном солнце. Сквозь шум воды донесся крик ребенка, не расстроенного, но требующего внимания. Глаза Жерома раскрылись, а бровь вопросительно изогнулась.

— Это Филипп. Сын моей троюродной сестры. Сирота. Он живет с нами последние пять месяцев. Побудь тут, а я поставлю воду на огонь и принесу тебе поесть. Познакомишься с Филиппом, когда он встанет и я приведу его в порядок.

Мари-Луиз поднялась со стула и замерла в нерешительности. Жером тоже медленно поднялся, обхватил ее голову руками и поцеловал в лоб, а потом в губы — очень нежно. От него неприятно пахло голодным желудком. Была какая-то неловкость в том, как Мари-Луиз отстранилась от него, и оба это почувствовали.

— Я скоро.

Мари-Луиз опять вернулась в сумерки кухни, в сырые гранитные стены дома-мельницы. Она подбросила поленьев в топку чугунной плиты и оставила дверь открытой, чтобы пламя освещало и согревало похожую на пещеру комнату. Мари-Луиз качала ручной насос, пока не наполнила водой три ведра, которые потом вылила в огромный шипящий котел. Все время, пока она работала, ей было слышно, как наверху, вяло покрикивая, топает ее сын. В проеме открытой двери она видела мужа, который стоял и смотрел на реку, спрятав руки в карманы шинели. Он наклонился, взял камешек и швырнул его куда-то за пределы ее поля зрения, а потом, когда солнце в очередной раз вышло из-за тучи, снова сел на стул. Мари-Луиз сняла влажную тряпку с куска сыра и положила его на поднос вместе с оловянной кружкой, кувшином вина и всем хлебом, какой оставался в доме; потом она пододвинула к плите стул и села, чтобы собраться с мыслями. Придется рассказать Жерому правду — но не сейчас.

Решение о том, чтобы забрать ребенка, она приняла в ноябре, после суда, повлекшего за собой встречные обвинения и стыд. Сила закона вернулась с наступлением осени, но вместе с ней вернулись жаждущие поквитаться réfractaires и члены партизанских отрядов маки. Épuration[140] стала официальной, а не sauvage[141], но осталась беспощадной. Отец Мари-Луиз оказался среди множества других, чьи решения и поступки, совершенные за последние четыре года, разобрали судебным порядком, взвесили и признали заслуживающими наказания. В ту последнюю военную зиму сострадание и милосердие были в таком же дефиците, как и еда. Дом Анси покрылся позором, запятнав не только отца Мари-Луиз, но и ее саму, несмотря на моральную поддержку Жислен, которая публично протянула ей руку, не обращая внимания на жестокую травлю со стороны Адель и ее компании.