Тихая ночь

Последняя фраза Жерома прозвучала с иронией. Мари-Луиз удивленно посмотрела на мужа, потому что его довоенное отношение к Америке было агрессивно-враждебным. Столкновение с реалиями коммунистического братства развеяло кое-какие его иллюзии.

Жером стал расспрашивать ее о Монтрёе, о переменах и новостях от друзей и родственников. Когда на небе показалось солнце, пронзившее тонкими лучами десятилетнее скопление сажи и осветившее гранитный сумрак кухни, он предложил выйти наружу и полежать на берегу.

У засыпанной галькой запруды, затененной снизу извилистыми телами форели, а сверху — колышущимися кронами ив, они легли на траву и цветы, а Филипп зашлепал по мелководью — идиллия мирного времени. Остаток утра и в течение дня, пока тела впитывали солнце, Жером с перерывами досказывал Мари-Луиз свою историю.

Он описал ей досаду и скуку, с которой они ждали окончательного краха в перевалочном лагере. Их кормили, но этого было недостаточно, чтобы восстановить силы после пяти лет лишений. Жером рассказал жене о решении сбежать и возвращаться во Францию своим ходом, не дожидаясь, пока сработают бюрократические шестерни послевоенной союзной машины. Он вызвался пойти с рабочим отрядом, который ремонтировал разбомбленные железные дороги, и, ускользнув во время перекура, влился в хаос, который представляла собой Европа в первые дни мира. Жером описывал людей на дорогах — пеших, едущих в телегах и на велосипедах; крыши и подножки поездов, облепленные пассажирами, рвущимися в те уголки континента, откуда их изгнали; военные обозы, обгонявшие подводы и коляски с распадающимися чемоданами и детьми с изуродованными рахитом ногами; насмешки американцев, здоровых и довольных победителей, презрительно ухмылявшихся при виде униженных французских солдат, оборванных и замученных; грозные банды вынужденных переселенцев, беззубых от недоедания и до сих пор одетых в полосатые тюремные робы, которыми нацисты клеймили «недостойных»; безразличие походных кухонь; сгустки страха в группках бывших рабов с территорий, которые теперь оказались под советским ярмом (они уговаривали скучающих военных бюрократов не возвращать их на родину, на верную погибель в жерновах ГУЛАГа); стеклянные взгляды жертв изнасилований; одичалых детей, голодными ватагами прочесывавших руины городов; вонь экскрементов и погребенных тел, распускавшуюся во всей мерзости на весенней жаре.

Он описал свой путь, проделанный в основном на поездах, но также пешком и в кузовах пустых грузовиков, направлявшихся на запад, к берегу Ла-Манша, за продуктами для умирающего от голода континента; жуткие некрополи, в которые превратились немецкие города, разрушенные, казалось бы, без надежды на возрождение; бесконечные простои на пыльных запасных путях, тянувшиеся иногда по нескольку дней; жажду, голод и зуд импетиго. Он рассказал о Франции, которой не видела Мари-Луиз: об опустошении и пристыженном бездолье Эльзаса и Лотарингии, мужское население которых — в основном, франкоговорящее, — было завербовано вермахтом и СС и в отдельных случаях стяжало себе дурную славу; об эгоистичной скупости фермеров, прятавших продукты в ожидании спекулятивных барышей; о недоверчиво захлопываемых дверях и о людях, поворачивавшихся спиной в ответ на просьбу приютить; о равнодушии к страданиям и унижениям армии со стороны гражданских, считавших, что им приходилось ничуть не легче; о шрамах épuration, которые были слишком хорошо видны; о язвительных репликах в кафе и о понуривших головы женщинах, кутающихся в платки на жарком солнце, чтобы прикрыть свой позор. Жером описывал проигравшую страну, которая изображала из себя победительницу: обанкротившуюся морально и экономически.

— Страна героев? Нет. Героев маловато; да и страной нас трудно сейчас назвать. Забавно, правда? Казалось бы, мы должны были это предвидеть, но предпочли нацепить на нос розовые очки. У всех свежа в памяти горечь прошлого десятилетия. А как иначе, если в лагерях перед нами вновь и вновь разыгрывались эти сцены? Но мы… Но я… почему-то представлял Францию в ином свете; я ожидал, что жизнь на родине будет идти своим чередом, только добавится какое-то сияние: все самое лучшее, залитое солнечным светом. И не я один так думал. Это был своего рода идеал, в который мы вкладывали все свои надежды, противоядие от мрачной реальности нашей повседневной жизни. Думаю, нам необходимо было в это верить… чтобы не сойти с ума. Когда идеал разбивался, это становилось последней каплей. Один парень, вместе с которым меня брали в плен, notaire из Ардеша, получил однажды письмо от жены, в котором говорилось, что она от него уходит. Без объяснения причин. Просто изложение фактов. Он повесился на ремне в уборной.