Тихая ночь

— Хуже всего было прошлым вечером, незадолго до того, как мне удалось вернуться сюда. Я шла по Тиргартену[70], когда взвыла сирена. Рядом были зоопарк и огромная зенитная башня

[71], которая выглядит так, будто ее сбросили на землю пришельцы. Когда такое творится, поверь, по Берлину не погуляешь. Мне удалось добраться до башни, под которой расположено одно из самых крупных убежищ Берлина, как раз в тот момент, когда полетели первые бомбы и металлические двери стали закрывать. Внутри была давка: такая давка, что оставалось только стоять, вытянув руки по швам, и сходить с ума от клаустрофобии, о которой даже вспоминать невыносимо. Нас, как обычно, трясло, кое-где осыпался потолок и затухали лампы. Иногда они совсем выключались, и оставалось только жутковатое мерцание светящейся краски на стенах. О, а стены были такими влажными от конденсата, что по ним текла вода. Неподалеку стоял один из смотрителей. Он держал над головой свечу, а она все время гасла. Он чуть-чуть опускал ее и снова поджигал; опять и опять, пока она не оказалась на уровне лица. И тут я поняла, что он делает: отслеживает, как уходит кислород. Дальше опускаться было некуда, потому что ни встать на колени, ни тем более сесть или лечь в такой толпе никто не мог. И знаешь, что они сделали? Открыли двери. У них не было выбора, иначе мы бы все задохнулись. Ударные волны чуть не прикончили всех нас, но, слава богу, находясь посреди парка, мы не попадали в эпицентр взрыва. Думаю, тот факт, что мы стали заторможенными от недостатка кислорода, предотвратил панику. Нам повезло: по всей видимости, мы оказались в хвосте последней серии бомб, когда высыпали из убежища в парк. Кое-где еще слышались взрывы, но не слишком близко, и ничего не горело, кроме деревьев, в ветвях которых застряли фосфорные снаряды.

Берлин охватил пожар. Огромный огненный смерч набирал силу, двигаясь в сторону Унтер-ден-Линден и заливая все на своем пути дьявольским оранжевым светом. Мимо нас, как на картинах Иеронима Босха, проносились животные: лев, который тащил за собой собственные кишки, обезумевшая от страха зебра и хромающий слон. Наверное, бомбы упали на зоопарк и пробили дыры в ограждениях. Бедняги. — Ева выглядела затравленной и усталой, ее неизменное joie de vivre

[72] иссякло. — У тебя нет такого чувства, будто все и каждый пытаются тебе навредить? Я словно крыса в бочонке, который становится все теснее и теснее. Скоро некуда будет бежать, нельзя будет даже пошевелиться; не останется ни единого тихого города, где американцы не сбрасывают бомбы тебе на голову и какой-нибудь казак не изнасилует тебя, прежде чем перерезать горло. Почему они не бомбят нас тут? Хотят, чтобы среди развалин остался город, в котором можно будет отпраздновать победу?

Подруги лежали молча, слушая, как за окном позвякивает уздечка лошади. Потом этот звук заглушил грохот падающих молочных бидонов и перестук копыт по булыжнику, сопровождаемый проклятиями с саксонским акцентом. Ева встала с постели и приоткрыла занавеску.

— Знаешь, приятно слышать такие вот звуки после Берлина. Там их больше нет. В Берлине другой мир. И поверь, людям в нем не место. Я так рада, что сбежала оттуда, Мими; так рада, что вернулась в старую, скучную Саксонию! Вот уж не думала, что скажу это. — Ева снова забралась на кровать и села прямо, скрестив руки. — А теперь ты расскажи мне остальное, с того момента, как ты бессовестно уснула. Что произошло после того, как женщину лягнул мул и она упала в реку? Вам пришлось идти пешком всю дорогу сюда? Я слушаю.

Мими крепче стиснула челюсти и уставилась в точку за спиной подруги. Ева взяла ее за руку под одеялами, а другой стала ласково поглаживать ее пальцы, утешая, смягчая.