Тихая ночь

К концу первого дня солома отсырела: прогнившие доски крыши сочились дождевой водой, несмотря на все усилия законопатить дыры соломой и тряпками. Пищи и воды не хватало. На полустанках в вагоны подавали ведерца супа, черствый хлеб и grutze[105]

, а тошнотворную бочку из-под бензина выплескивали через открытую дверь во время бесконечных простоев на запасных путях, пока состав пережидал воздушный налет или ремонт путей впереди.

Сквозь щели в дощатых стенах они ловили обрывки проплывавших мимо зимних пейзажей. Аккуратные, процветающие фермы и церкви в стиле рококо, проступавшие сквозь пелену мокрого снега, ничем не напоминали о войне. Когда, начиная с Хемница, стали проезжать разрушенные города, в вагоне повисло молчание. Концентрические кольца промышленных зон нельзя было отличить от исторических центров. Все слилось в континуум не поддающихся описанию обломков — сплющенных, безглазых руин. Местами встречалось что-то уцелевшее, чудом оставшееся нетронутым — какой-нибудь дымоход или церковь.

Байройт проезжали ночью. Поезд несколько минут постоял среди руин вокзала, на котором Винифред Вагнер[106]

так часто встречала Гитлера во время его ежегодных паломничеств на фестиваль[107]. Единственный фонарь освещал огромного орла, венчавшего разбитую свастику, у которой осталось только три «руки». Одно крыло обвисло и раскачивалось на ветру, гулявшему по усыпанной обломками платформе. В вагон сочился знакомый резкий запах жженого дерева и гниения.

Тот же запах подсказал им, что они в Нюрнберге. Они оказались там через восемь дней после того, как покинули Дрезден, хотя в более спокойное время это путешествие заняло бы такое же количество часов. В полдень полицейские маршем прошагали по платформе, тарабаня дубинками по дверям вагонов. Женщина с чемоданом как будто не слышала их властных требований покинуть поезд. Она стояла в дверях одна, а сын протягивал к ней руки и звал к себе, на платформу. Мими подошла помочь, присоединив ласковые просьбы к мольбам мальчика. Но женщина по-прежнему стояла в дверях. Двое мужчин в форме встали рядом с ней и отрывистыми криками приказали ей сойти. Женщина осталась на месте. Без дальнейших церемоний полицейские запрыгнули в вагон и потащили ее вниз, заставив отпустить ручку чемодана. Тот упал на землю, и из распахнутых створок на платформу высыпалось нижнее белье и разлагающийся труп младенца в пеленках. Вопли женщины и маленькие ручки ее сына, тянувшего за подол в надежде освободить маму от жестокого эскорта, повергли всех в угнетенное молчание.

Начиная с вокзальной лестницы, они видели вокруг одно только разорение: улицы не были засыпаны обломками, но и целых домов почти не осталось; часы на том, что раньше было общественным зданием, вывернули внутренности на торчавшие клыком руины башни.

Несмотря на полуденный час, повсюду царила зловещая тишина. Весеннее солнце лишь усиливало дурное предчувствие, лишний раз подчеркивая отсутствие цвета — город затянула сплошная пепельная серость. Не пели птицы, слышалось только карканье одинокой вороны, водившей клювом в трещине окна, которое давно уже лишилось стекол.

Из подземного убежища появилась женщина. Она пересекла то, что когда-то было улицей, и снова скрылась в норе под обломками. Мими со спутниками растерянно выискивали хоть какие-то ориентиры: шпиль церкви, еще стоявшей в отдалении; указатели, которыми теперь служили крашеные доски, а не металлические пластины; фасад, который до сих пор делал вид, будто украшает лучший универмаг в Нюрнберге, хотя на самом деле за ним чернела обугленная брешь.

Дом, в котором жила сестра Евы, находился в двух километрах от вокзала. Когда-то это был солидный городской особняк, семейное гнездо преуспевающего юриста, отгороженное от соседей платанами, затенявшими мостовую. Теперь от него осталась одна боковая стена. С того, что было вторым этажом, свисала на трубах ванна. Деревья стояли обугленными скелетами без надежды возродиться весной.

Когда путники приблизились, сестра Евы Ирма развешивала одежду на самодельной бельевой веревке. Мими помнилось, что перед войной она, как и Ева, была цветущей молодой женщиной — но теперь сделалась такой же бледной и неопрятной, как тряпки, которые она пыталась высушить. Сестры обняли друг друга, заливаясь слезами. Когда Ева начала представлять своих спутников, Мими заметила беспокойство в лице Ирмы. Она читала мысли женщины: нужно кормить детей, талонов на продовольствие нет, дома тоже, ей нечего предложить. Не зная, как вести себя дальше, они продолжали стоять посреди улицы. Ева взяла сестру под руку и отвела в сторонку. Когда они возвращались, Мими заметила, что Ирма утирает слезу. Она кивнула в сторону боковой двери, ведущей в подвал.