Тихие воды

Закрытые глаза смотрели за веки, сквозь веки, и видели его глупое лицо, и она тихо рассмеялась, так чтобы если что, было похоже на всхлипывание, и удивилась сама своему смеху и своей предусмотрительности. Что ей за дело, разве важно, что он там подумает, но накидывать на любое свое чувство маскировочную сетку давно стало ее потребностью, ее профессиональным достижением. Иногда эмоции оказывались слишком сильными, слишком непредсказуемыми, чтобы она могла контролировать их или успевать что-то исправить, но каждый такой эпизод она считала своим личным поражением. С чужими людьми она как могла старалась не быть самой собой, и то, что Дима неожиданно, по ей самой неведомой причине, оказался среди тех, при ком нужно притворяться, о многом говорило.

Открыла глаза, снова улыбаясь зеркалу, и только глаза ее не улыбались, отметила про себя. Актерское мастерство не могло научить ее быть счастливой, когда внутри все рвется от боли, не могло принести покой сжавшемуся от страха внутреннему ребенку, но, разумеется, помогало притвориться, что она счастлива и спокойна. Деловито, спокойно, она начала наполнять ванную теплой водой, добавила бархатисто пахнущей пены, разделась, кинув на себя в зеркало торжествующий взгляд. Все же ее красота служила утешением. Можно любоваться собой, не на экране, не на фотографиях, не на рекламных плакатах, а вот так, в одиночестве, отмечая все достоинства, закрывая глаза на недостатки. Она плохо спала, плохо ела, старела, разумеется, но сейчас ее широко расширенные глаза, раскрасневшиеся от злости щеки – это было красиво. Провела руками по бокам, по похудевшим бедрам, нужно будет подумать о рационе, нельзя так худеть. В прошлом веке, она отчего-то помнила, женщины убивали себя, худея чуть ли не до костей, но войны и потрясения прервали эту пагубную практику, в моде снова была плоть, а не болезненность, и ей следовало немного поправиться, а так она все еще оставалась прекрасно сложенной молодой женщиной.

Словно дарохранительницу, погрузила себя в воду, мягко пахнущую воду, бедра, ноги, спину, блаженно потянулась. Ванная была переполнена зеркалами, иногда это угнетало, когда хотелось спрятаться от самой себя, но чаще всего – бодрило. И теперь, смотрела то на свое отражение, то на выступающие из воды гладкие колени, чувствуя, словно вернулась домой, к самой сути себя, сути вещей, и никто не был ей нужен.

Повязка на руке только мешала, и она осторожно сняла бинт, пусть останется шрам, пусть, на память, пусть у нее будет что-то свое, личное, пусть этот вечер останется навсегда выгравированным на ее коже, и она уже представила, как спустя время будет касаться тонкой белой полоски на предплечье и вспоминать, и улыбаться тайной улыбкой, о которой ее станут спрашивать репортеры, которую будут пытаться разгадать зрители – и никто-никто не узнает, что на самом деле, это память о сказке, которую она сочинила для себя этой ночью.

Ее мысли ушли далеко-далеко от оставшегося в спальне мужчины, который, как она думала, тяжело переживает их ссору. Он был виноват перед ней – вот пусть и почувствует это получше.      Она же расслабилась, закрыла глаза – актриса, идеально разыгравшая скандал, чтобы он больше не трогал ее, больше не гладил по голове, а главное, не говорил ей глупостей. А Герман Бельке все правильно понял – она отчего-то была абсолютно в этом уверена – никто не мог ввести его в заблуждение. С таким человеком рядом можно ничего не бояться, и ей стало так стыдно, что она не знала раньше, о том, как близко к сердцу он принимает жизни и здоровье граждан страны. Иначе быть не могло – нельзя броситься к человеку, прикрыть его собой, если не принимаешь близко к сердцу его судьбу. Сладко-сладко внутри сквозила мысль о том, что, может быть, будь на ее месте кто-то другой, он бы не повел себя так, но это и не имело особенного значения.

Спустя время, выбираясь из ванной, кутаясь в широкое, мягкое – и как это Норе удавалось превращать обычные жесткие полотенца в такую прелесть? – она вдруг подумала о Диме, от которого не слышала ни звука. Сколько она провалялась в ванной, она не знала – но вода успела остыть, и он уже давно должен был как-то проявить себя. Поскрестись в дверь, как нашкодивший щенок, она презрительно улыбнулась, скорее всего. Или постучать, как разъяренный мужчина, что маловероятно, конечно. Но не было ничего. Ни звука.

«Он меня бросил», – вдруг поняла она, неторопливо вытирая волосы полотенцем. – «После того, что произошло, он обязан был меня бросить».