Тихие воды

«Двое и пустота», она называлась… пустота, это уж точно. Пьесу планировали представить широкой публике накануне их свадьбы, тем более, что в ней кроме них с Давидом и занят-то был только один человек, в эпизодической роли, такой замысловатый подарок публике, влюбленной в их пару. Это была странная пьеса, но Аде она нравилась. Правда, играть приходилось чересчур рациональную истеричку, но это так отличалось от всех ее ролей, что сами слова приятно грели, обжигая горло, как хороший глоток рома. Она заговорила, громко, тягуче, перевирая интонации, которые замыслил автор и решил режиссер, играла, как играла бы с Давидом и почти видела его глаза, смотрящие на нее из зрительного зала. Может, он все же сядет там, на свободном месте, рядом с Вельдом и взглянет на нее призраком прощения? Она сейчас приняла бы даже его.

– Не оставляй меня, не оставляй… – Она заламывала руки, крутилась, кричала, колдовала, звала, плакала. Она играла так, словно жила этими словами, и опускалась на колени, и поднималась, и не думала о том, что мнет юбку и пачкает приталенное пальто, ставшее причиной зависти всех ее коллег.

Она была героиней, безымянной – какое же счастье, если вдуматься, не иметь никакого имени вовсе! Она растворялась в роли, которая растворялась в темноте, которая растворялась в свете. И все это коловращение было историей о любви женщины и безумии мужчины, что отвечает на призывы тьмы, и уходит, уходит, бросая ее одну… Смысл, который вкладывал автор, оставался не очень ясен, не режиссер решил, что это история о выборе героем Родины и отказе от личного счастья. В такой трактовке пьеса оказывалась весьма актуальна. А сама Ада думала о том, что это история о тотальном непонимании между женщиной и мужчиной. О том, что он бросает ту, которая слишком приземлена, по его мнению, слишком физиологична, ради каких-то своих таинственных высоких целей. И когда он уходил со словами – «Я не люблю тебя. Я люблю ЕЕ. ОНА – все. Она добра», а несчастная женщина оставалась одна в своем запертом мирке из темноты и одиночества, ненавидя эту таинственную соперницу, Ада думала, это слишком символично, чтобы быть понято правильно. И слишком правдиво, чтобы однажды быть поставлено так, как стоило это ставить. Она была неприятна в этой роли, склочная, истеричная, не способная принять истину сияющего высшего блага, но какой же она была настоящей! Призраки аплодировали ей, когда она подошла к финалу, произнося только свои реплики и выжидая паузы, достаточные для того, чтобы ответил ее партнер – не хотела играть за него, и так ведь слышала его голос. И Давид словно живой возникал в ее воображении, и связывала их не любовь, как она когда-то думала, не дружба даже, а этот сияющий, ослепительный момент совместного творчества, делающий их ближе, чем мог бы сделать секс. Вот что он предал, поняла, вот в чем он обманул, вот, что никогда я не смогу ему простить…

…в пыли и тиши кулис раздался шорох – она вздрогнула. И голос, знакомый, но какой-то хриплый, усталый голос изумительно коверкая некоторые слова и смыслы произнес следующую реплику – произнес не правильно, не так, как нужно, но в самом конце вдруг мелькнула интонация его, Давида интонация, замеченная так точно, что это просто не мог быть никто иной.

Ада не закричала. Подумала – это игра воображения. Но голос продолжал говорить, говорить – финальный, небольшой монолог героя, – и она выдавила из себя следующую реплику, ловя краем уха чуть слышные шаги, скрип досок под чьими-то ногами, движение в углу правой кулисы. Она подавилась своей репликой, застыла, тревожно вглядываясь в темноту, и ждала, что он выйдет на тускло освещенную сцену к ней – молодой, мертвый, вернувшийся из прошлого отпечаток ее боли. А потом он, наверное, остановит ей сердце, раз сумел вырваться из первого ряда кресел, раз сумел подойти так близко. Зачем же еще возвращаются призраки.

– Г-где ты? – Наконец выдавила из себя в тишину, и знакомый голос ответил:

– Здесь.

И показалась из-за кулис темная фигура человека – и она подумала, что сошла с ума, – и он продолжил, пропустив ее реплику, продолжил не так, как в ее воспоминаниях, путая слова, меняя местами, пропуская что-то, искажая интонации, и голос звучал так непохоже на него, словно прежнему Давиду кто-то сдавил руками горло. Ее призраки должны были говорить все правильно, и именно его ошибки вдруг убедили ее в реальности происходящего.

Она застыла, не зная, что ей делать: бежать, звать на помощь – но куда, но кого? – подойти к нему. Когда он вышел на более освещенный участок сцены, она, уже подготовленная к этому зрелищу искаженным звуком его голоса, не закричала.