Тихие воды

– Смеешься, дрянь, – с неожиданной злобой пробормотал он и попытался ударить ее по щеке, но она легко увернулась, двигался он медленно, а у нее как-никак был большой опыт жертвы домашнего насилия, но сама мысль о том, что ее попытается ударить Дима казалась невероятной. Все изменилось, мелькнуло в ее голове, все стало не так и от каждого можно ожидать всего, что…

– Думаешь, я теперь для тебя слишком незначителен, да, так думаешь, сука? – Он снова замахнулся, его очки слетели, и она увидела в его больших глазах глупого ребенка ярость, которой не могла от него ожидать, и на этот раз он ударил ее, подло, в живот, так что она не успела увернуться, и воздуха не осталось, и все поплыло, а он уже схватил ее за волосы, оттягивая ее голову назад, примериваясь для следующего удара, но в ней вдруг тоже проснулось нечто, и она завизжала, замолотила руками и ногами, попадая по его плечам, рукам, по лицу, царапалась, как ненормальная кошка, и хотя он почти не чувствовал боли из-за анестезирующего действия алкоголя и своей злобы, она знала, как бить, знала, куда. И когда он скорчился на полу после рассчитанного удара в пах, отпустил ее волосы, она отползла, глотая воздух, слезы ярости, тяжело дыша, напряженно глядя на него, ожидая повторной атаки. Но, завалившись на бок, сжавшись как младенец, он уже плакал, всхлипывая, и она подумала – я дрянь, зачем я так с ним – и почти успела его пожалеть.

– Не любишь ты меня совсем не любишь, – бормотал он, пока она приходила в себя, пыталась отдышаться, – А он говорил, все будет по-другому, он говорил, что это только на один раз, просто дружеская услуга, а потом он выдаст тебя за меня замуж, силой погонит, заставит, если нужно, и никуда ты не денешься, будешь моя, совсем моя навеки и навсегда, – он бормотал, и Ада, внезапно успокоившаяся смотрела на него с отвращением. Ее распахнутый халат больше его не интересовал, и она тоже о нем забыла, села на пол, глядя на своего жениха, который, рыдая, лежал у стены.

– Кто «он»?

– Ян, – и ей потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что речь идет о Сайровском. Значит, Дима все знал. Значит, он сам на это согласился. Значит, он просто подарил ее – вассал чертов своему чертову сюзерену ее подарил, нет, не так, предоставил в пользование, подонок. И стали вдруг понятны и его тактичность, и то, как он точно тогда в больнице обо всем догадался, и ее прошиб холодный пот – не приди сегодня Герман, не предложи свой план, и она бы попалась, она бы правда вышла замуж, и за кого, за этого подонка, и Аде от злости не хватало даже воздуха, чтобы начать на него орать, только кровь отлила от щек, и хотелось курить, необходимо было закурить.

– Только он врет, Ада, врет, было все, я-то знаю, когда ты не пришла ночевать, я все знаю, ты с ним, а теперь вы обманете меня, как он меня уже обманывал, – она дальше и слушать не хотела. И только запоздало испугалась – как близки они были к провалу, начни Дима обсуждать с Сайровским то, что она тогда не ночевала дома, в ту ночь, когда она была приготовлена и убрана как жертва цветами, как аппетитный десерт подана к столу. Значит, Дима думал, что она была с Сайровским, Сайровский – что дома, а на самом деле они с Германом ходили по краю, и сейчас весь их план мог полететь к черту, если бы Дима не считал, что президент способен его обмануть.

– Он обещал мне карьеру, обещал сделать меня главврачом, обманул, и тебя отобрал, а я ведь все для него сделал, – она выдохнула, как же хорошо, что эти гады не могут между собой договориться, не верят друг другу ни в чем, ее любовь была спасена – но надо быть осторожнее, хотя сейчас вроде бы пронесло. – Но мне еще повезло, знаешь. Я-то, правда, ни в чем не виноват, это было вроде эвтаназии, он-то уже совсем ничего не соображал, и семья его тоже была в курсе, а как бы они на такое могли согласиться, если бы это не для его блага. Ян умник, Ян всех обманул, потом взорвал этот проклятый крематорий, и люди погибли, и Горецкая с дочкой тоже, ба-баах и все, чтобы никто и не узнал, что мы сделали…

Он путано рассказывал о том, как умирал президент, как ему не оказывали помощи, как сам Дима, много времени проводивший в больнице, зашел в палату и сделал укол, и она будто видела – серая палата, ночь, а вдоль стен выстроились, словно молчаливые тени, гнусные палачи – дочь, престарелая жена президента, ближний круг, и руководил всем Сайровский, стоя и гадко усмехаясь над телом несчастного старика, который умирал долго и мучительно, хрипел, умоляя об уколе, чтобы облегчить боль, и Дима сделал, Дима облегчил боль – на веки вечные. И спросила себя – а знал ли Герман? – и понимала, что вероятно все произошло не так, буднично и просто, и никто не стоял над телом, любуясь агонией – кто же заподозрит, кто задастся вопросом, Горецкий был так стар. И снова перед глазами возник взорванный крематорий – а знал ли Герман, что террористы, которых он ловит, ближе, чем он думал?