Тихие воды (ЛП)

  Резник нацарапал записку, прося Дивайн связаться с ним. Он снова оставил свои номера и номера Ханны. Тем временем Миллингтон воспользовался телефоном мясника, чтобы позвонить знакомому слесарю и договорился, чтобы дверь починили до конца дня.

  — Я буду следить, — сказал мясник. «Сделай все возможное, чтобы убедиться, что ни один педераст не проскользнет туда, не заполнит это место иглами или чем-нибудь похуже».

  — Верно, — сказал Резник, — спасибо. И если вы заметите, что он сам возвращается, вы можете сообщить нам. Грэм здесь или я.

  "'Курс. Не могу ли я заключить сделку на несколько вкусных отбивных, не так ли? Учитывая, что ты здесь. Возьми одну из них домой, — сказал он Миллингтону, — улыбнись своей благоверной и не ошибись.

  — Спасибо, — сказал Резник, качая головой. "Не сейчас."

  «Разверни одну из тех, что находятся в пределах досягаемости Мадлен, — думал Миллингтон, — она увидит ее лицо и скиснет молоко в радиусе пяти миль».

  Двадцать восемь

  На первый взгляд он принял ее за пустельгу, но когда она приблизилась, зависнув над мерцанием травы, красноватая нижняя сторона и округлые крылья ясно определили ее как молодого перепелятника.

  Здесь, наверху, с одной из нескольких деревянных скамеек, стратегически расставленных вокруг какого-то древнего могильника, Грабянски мог смотреть вниз на полосу земли, которая росла как луг; высыхающие верхушки травы расплылись от оранжевого до голубовато-коричневого и обратно, и, как настороженно наблюдал Грабянски, ястреб-перепелятник метит свою территорию между неправильным треугольником дубов, стойким против случайных набегов ворон.

  За спиной Грабянски из редкого подлеска вились лиловые наперстянки, а через две скамьи справа от него лежала на спине молодая женщина с почти седыми волосами, с закрытыми глазами, на голой груди раскрытая копия Эмили Дикинсон. Гравюра на скамейке, к которой прислонился сам Грабянски, гласила: Этель Копленд Кэмпбелл 1897–1987. Вегетарианец. Социалист. Пацифист . Это было такое место.

  Он старался не думать о картинах, поддельных или каких-либо других, не думать о своих отношениях с Верноном Текреем, Эдди Сноу. И Резник, человек, которому он доверял на слово, которым он на определенном уровне восхищался, — человек, которого Грабянски прожил, но по-другому распорядился жизнью, мог бы с удовольствием назвать другом, — насколько серьезно он должен был воспринять угрозу быть вставленным в раму и плотно запертым?

  Он смотрел, как ястреб летит по воздуху с малейшим движением крыльев, а затем падает, почти быстрее, чем он успевает за ним, в траву и прочь, полевка или что-то в этом роде быстро в его хватке.

  Удивительно, подумал Грабянский, когда птица скрылась из виду между ветвями самого дальнего дерева, как это сделала жизнь, поднося вам эти обрывки, притчи, чтобы вы могли перекусить, внутренне переварить.

  В низовьях Портобелло стояли тачки, торгующие фруктами и овощами по бросовым ценам, полосатыми арбузами, нарезанными ломтиками, лимонами, кувыркающимися в синей ткани. Тот же черный парень в широкой белой рубашке с присборенной кокеткой подмигнул Грабянскому с порога бара «Маркет» и отступил в сторону, чтобы пропустить его.

  Медленно двигаясь к бару, позволяя глазам привыкнуть к рассеянному свету, Грабянски увидел Эдди Сноу, сидящего в дальнем углу и серьезно разговаривающего с молодым человеком с волосами до плеч. Женщина, с которой Грабянски видел его раньше, модель, сидела на табурете рядом, безупречная, скучающая.

  Грабянски заказал пинту пива и подождал, наверняка Сноу его заметил; теперь это был вопрос формы, этикета, ожидание того, когда и как это признание будет признано.

  Случилось так, что молодая женщина наклонилась вперед по знаку манящего пальца Сноу и, после краткого обсуждения, слезла со своего стула и подошла к тому месту, где стоял Грабянски, прижавшись одной рукой к поверхности бара.

  — Меня зовут Фарон, — сказала она, и Грабянски любезно кивнул, задаваясь вопросом, правда ли что-то из того, что он о ней читал. Раньше он не узнавал ее, на самом деле, лицо, худое и дикое, как и многие другие, смотревшие на него большими глазами с обложек глянцевых журналов. На ней были блестящие серебряные колготки, неуклюжие туфли на толстых каблуках и либо платье, которое на самом деле было юбкой, либо нижняя юбка, которая на самом деле была платьем.

  — Эдди говорит, что занят.

  "Я вижу."

  «Это важно, — говорит он, — как бизнес. Ничего, что ты подождешь?»

  Грабянски заверил ее, что все в порядке; она не попыталась уйти, а когда он предложил ей выпить, она попросила «Абсолют» со льдом, тоником и ломтиком лимона, а не лайма. Согласно ее пресс-релизам, она родилась и выросла в Хокстоне, Восточный Лондон, одна из пяти детей, ни один из которых не носил имя Фарон или что-то подобное; Редактор отдела моды британского Vogue заметил ее за кассой в гараже на Ли-Бридж-роуд, когда она заехала за бензином, возвращаясь с фотосессии в Эппинг-Форест. Конечно, в одном из этих ужасных розовых комбинезонов, под ногтями масло и Бог знает что, но эти глаза, эти огромные, как у беспризорницы, глаза.