Тихие выселки

— Я, товарищи, прав, — поднимаясь, сказал Грошев, — Никандров угнал машину. Надо было…

Ему не дали договорить, доярки, окружив его кольцом, закричали наперебой, что он бесстыдник и предатель, но появился Матвей Аленин:

— Тимофей Антоныч, требование на мел подпиши.

Воспользовавшись моментом, Грошев скользнул в дверь. Доярки зашумели между собой. Больше всех кричала Любка-Птичка, оказывается, она злее других была на Грошева, но до поры терпела.

Опять вбежал Матвей Аленин.

— Бабы, еду в Кузьминское, у кого есть какой наказ?

Устинью как бы кто толкнул к нему:

— Возьми меня: в Конев хочу.

— Только живо, пять минут у Макаровой сторожки жду.

Устинья подала Анне Кошкиной ключ от дома.

— Овцам вечером и утром сенца с сушил кинь, попои — и ладно, за сутки, того, не околеют. Курам зерна насыпь — мешок в сенях стоит. Я побежала, а то как бы Матвей и правда не уехал.

— Устюшка, погоди, — остановила ее Анна, — возьми мою шаленку, на голове у тебя легко, а к вечеру зимно.

8

Алтынов стоял на горе черного, как вороное крыло, торфа и, размахивая левой рукой, подавал команды шоферу, заезжавшему под погрузку:

— Левей, еще левей, малость сдай назад. Хорош!

Был он в длинном кожаном пальто, в бурках, почерневших от торфяной крошки, и шапке, на которой сохранился темный след от звездочки. Его одежда напоминала людям далекие теперь годы, может быть, поэтому и на болоте, и в общежитии Алтынова звали «комиссаром». Трактористы из коневской «Сельхозтехники» так и обращались:

— Комиссар, надо бы позвонить нашему, пусть моторов подбросят.

Свои, кузьминские, в глаза величали Иваном Ильичом, но за глаза опять-таки «комиссаром». Алтынову это чуточку льстило, он был охвачен самоотверженным порывом, словно собирался сжечь себя до конца. Помнил, что у него радикулит, помнил, что застарелая язва желудка, но промокал на болоте, иногда мелькала мысль: «Завтра свалюсь», но наступало завтра, и он поднимался как ни в чем не бывало, будто молодость вернулась к нему.

Целыми днями Алтынов сновал туда-сюда, то садился в кабину к шоферу и ехал с болота на пригорок, где агрономы колдовали, составляли органо-минеральные компосты, то неожиданно появлялся около фермы на навозохранилище, и всюду к нему обращались, всюду он был нужен. И жил он теперь не в Кузьминском, а в доме животноводов. Двухэтажный дом животноводов в эти дни казался тесным. В нем жили кузьминские доярки, большой зал тоже превратили в общежитие, и Алтынов считал, что очень хорошо, когда шоферы, трактористы, бульдозеристы, скреперисты все вместе. Он сам спал с ними в большом зале, напоминавшем казарму.

Вставал первым, наскоро умывшись, бежал на кухню — как там Аганька Сорок Языков с подсобницей Санькой, женой Егора Самылина, закладывают в котлы завтрак, нет ли каких помех. Санька помнилась ему по летнему дню, когда пришел к ней с Анной, тогда она лежала на кровати и плакала, и, бывая на кухне, он всякий раз радовался, что Санька не стонет и не плачет; когда в столовой завтракают или обедают, Санька наливает суп в миски. Пропахший потом, бензином, соляркой и черт знает какими маслами мужицкий люд говорит ей разные разности, она отшучивается; оказалось, что гладкое, заплывшее лицо Саньки привлекало их. Алтынов побаивался, как бы Егор не начал ревновать свою Саньку, побаивался и в то же время желал этого, думая, что тогда Санька утвердила бы себя как женщину.

Ложился Иван Ильич опять-таки позднее других. Долго не мог уснуть. Мерещились Алтынову боевые военные годы, когда он был молодой, уверенный, помнились и послевоенные авралы на лесозаготовках, на ремонте и прокладке грунтовых дорог, на копке картошки, когда на помощь приезжали горожане; кампании приводили Алтынова в возбужденное состояние, он бегал, хлопотал, организовывал с истинным самоотречением — то была его стихия. И в эти дни он был как рыба в воде, видимо, свою роль играло и то, что у него не было никаких сомнений, он бесповоротно поверил, что затеяно большое, что двинут удобрения на поля, и земля воздаст обильным урожаем; и, наверно, закончив работы на болоте, Алтынов вернулся бы в Кузьминское, как и бывало, уставший, но какой-то обновленный, если бы не этот случай с Машей Антоновой.

В обед солнце светило ослепительно ярко. А прозрачный воздух был недвижен. В теплых бурках и длинно-полом кожаном пальто было жарко. Алтынов смахивал пот со лба и улыбался вешнему солнцу: было чему радоваться — торфяные завалы на болоте заметно убывали, по мощному рокоту моторов чувствовалось трудовое напряжение. Алтынов представил, как вернувшийся из областного центра Низовцев подивится делу не только на болоте, но и на ферме. «Какой подъем народа, какой подъем!» — подумал радостно секретарь парткома.

И вдруг его радостное настроение лопнуло, разбилось, разлетелось на куски, как стекло лопается со звоном.

— Комиссар, — сказал кузьминский шофер, возвратившийся с полевого склада удобрений, — в Малиновке на ферме беда.

— Что? — с дрогнувшим сердцем оторопело спросил Алтынов, его напугало слово «беда».

— Эта самая Антонова убилась с плотины.

— Как убилась? Насмерть?