Тихий городок

Стоя на бровке тротуара, Яков Филимонович не сводил глаз с казаков. Кубанцы! Земляки! Сколько раз он сам шагал в вашем литом строю, сколько раз водил ваши конные лавы и пешие цепи в атаки. Сколько раз валялся рядом с вами по госпитальным палатам и тифозным баракам! Всегда считал себя частицей всех вас, именуемых Кубанским казачьим войском, и не отделял своей судьбы от вашей. А сейчас он и вы не просто чужие, а враги, и нет ничего, что роднило или хотя бы сближало вас. Так уж и нет? Тогда почему замер он у этого польского перекрестка, почему першит в горле и заволакивает влажной пеленой глаза? Отчего так гулко колотится сердце и дрожат в кармане пальцы, обхватившие рукоять пистолета?

Сотник поправил на ремне кобуру, глянул на старшину.

— Писняка!

Старшина рванулся к строю, остановился у его середины, взмахнул над головой рукой.

— Сотня-я-я, слухай мою команду! — проревел он густым басом. — Первый взвод, дать шаг!

По пластунским рядам пробежала дрожь, щетина штыков колыхнулась, шеренги начали смыкаться теснее. Казачьи подбородки вскинулись кверху, груди расправились, отставленные вправо локти уткнулись в бок товарища. Перестали двигаться вразнобой головы, выровнялись по одной невидимой линии штыки, свободные от ремней карабинов руки замерли вдоль туловища. Не десятки людей, разных по возрасту и внешнему виду, по характеру и жизненному опыту, каждый со своим норовом и привычками двигались теперь по улице, а единое целое, послушное и подвластное приказу того, кому была вручена его судьба.

— Сотня-я-я, ногу! — прозвучала новая команда. И когда казаки начали печатать шаг, да так, что от грохота их тяжелых, подкованных сапог стало звенеть в ушах, он снова рубанул рукой воздух: — Запевай!

Тотчас из середины колонны взметнулся высокий, сильный голос:

Помню городок провинциальный.

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и вокзал, городской бульвар…

Эту песню войсковой старшина слышал впервые. Была она сентиментальна и чуть глуповата, если не сказать пошловата. Но зато… Ах, как пели ее пластуны! Едва запевала кончил начальную фразу куплета-запева, как ему на помощь пришел тенор-подголосок. Чистым звонким голосом подхватил он песню и вместе с запевалой допел первый куплет. Только секунду после этого над улицей висела тишина — вся сотня огромным, в несколько десятков глоток хором грянула припев. С заливистым веселым посвистом, лихим пронзительным гиком, громким прихлопыванием в ладоши, удалым разбойничьим свистом.

Таня, Танюша, Татьяна моя!

Помнишь ли знойное лето

это?..

Качались в такт песне казачьи головы, колыхались в лад шагу штыки, кто-то из пластунов, давая ритм мелодии, застучал, словно в барабан, ножнами кинжала по прикладу карабина. И снова, когда в дело вступили запевала и тенор-подголосок, зазвучал чеканный и резкий, будто щелчок бича, шаг. А когда припев подхватила вся сотня, на смену ему опять пришла мерная, спокойная поступь.

Помню знакомый родной силуэт,

Синий жакет, синий берет,

Белую блузку, девичий стан,

Мой мимолетный роман…

Войсковому старшине уже казалось, что он давно, чуть ли не с пеленок знает эту песню. Столько же, сколько и знаменитую казачью «Розпрягайте, хлопци, коней», привезенную его далекими предками-запорожцами на Кубань с Украины. Ту, с которой он, молодой бравый подъесаул, вступал в далеком четырнадцатом во главе своей сотни в отбитый у австрийцев Львов. Точно так же заливался тогда голосистый запевала, глухо рокотали под ударами рукояток нагаек бубны, заглушал все окрест казачий хор. И, подчиняясь переменчивому ладу песни, кони то еле переставляли ноги, то начинали плясать под седоками. И тогда вдоль дороги, точно так же, как сейчас поляки, толпились в праздничных нарядах галичане, приветствуя освободителей. А теперь, тридцать лет спустя, он сам стоит на обочине. Посторонний, чужой, враг… Конечно, в этом виноват он сам. Но разве есть в мире что-либо сильнее и непреодолимее, нежели зов матери-земли и голос родной крови?

— Пану плохо? — раздался над ухом незнакомый встревоженный женский голос.

Войсковой старшина открыл глаза, возвращая себя к действительности, тряхнул головой. Казачья колонна уже исчезла за поворотом.

— У пана болит сердце? — участливо спросила пожилая полька, окидывая Якова Филимоновича взглядом.

— Да, сердце, — буркнул он.

Войсковой старшина сказал неправду. С сердцем у него все было в полном порядке. Болела и разрывалась на части душа.

Пятый час разведчики шли по следу. Впереди — командир группы старшина Вовк, его заместитель сержант Кондра и трое боевиков из Крышталевичского отряда самообороны. В десятке метров за ними — двое разведчиков с ручными пулеметами на груди, дальше — полувзвод пластунов, и замыкала движение еще четверка разведчиков. Два парных казачьих дозора двигались справа и слева от ядра группы в пределах зрительной видимости товарищей.