Тихий гром. Книга четвертая

Одет был Василий по-крестьянски, потому никто к нему не привязывался. За неделю до того Катя постирала его брюки и гимнастерку да спрятала в сундук. Обе шинели на полати забросила. Винтовку Макарову и ружье успела Дарья в амбар утащить да поглубже в зерно закопать. Так бы сносно могло все миновать, но раненый Макар навел казаков на подозрение.

Лежал он в горнице в одном нижнем белье, на спинке кровати висели брюки и гимнастерка. Заглянул к нему сначала, видимо, вестовой, ничего не сказал и вышел. А когда все постояльцы нагрянули, заявился есаул Смирных и сразу прошел в горницу.

— Недобитый большевик, мать твою в душу! — ощерился он, подтянув крючковатые черные усы под горбатый нос. — Вста-ать! Красная шкура!

Макар, побледнев от злости, глядел на него не мигая. Дарья и Катя заголосили в дверях. Есаул, выхватив наган, наставил его на Макара. Оттолкнув баб, в горницу вбежал Василий. Сзади ухватил есаула за руку, вывернул ее и, вырвав наган, направил его на Смирных.

— Тетка Дарья, — сказал он, — добежи скорей до атамана, поясни ему, что тут разбойник объявился. — И к есаулу: — Чего ж ты, господин хороший, на битого, раненного немецкими пулями солдата кинулси.

— Я т-тебя зарублю, мужланская гнида! — завизжал есаул, хватаясь за шашку.

— Не зарубишь, — уже спокойнее ответил Василий, опуская наган, — потому как не за что. И его не за что трогать.

— Небось, под Солодянкой не добили тебя казаки, красная гадина! — орал на Макара есаул, наполовину выдернув шашку из ножен. Словно из поганого ведра, сыпался из него отборный несусветный мат.

— Сволочь ты! — взорвался Макар, тяжело подымаясь и садясь на кровати. — К тому же одичавший от злобы дурак! — Он рванул с плеча повязку, обнажил рану. — На, гляди, ежели понимаешь чего-нибудь в этих делах! Сколь время этой ране? Ну!

В этот момент в горницу быстро вошел войсковой старшина — высокий, огромный. Смирнов это был, Тимофей Васильевич, бывший атаман бродовский. Дарья подхватила его где-то недалеко у двора. Макар узнал его.

— В чем дело? — протрубил Смирнов.

— Недобитый большевик скрывается, — полуобернулся к нему есаул, опуская шашку в ножны.

— Чуть не пристрелил мине в постели этот герой, — сказал Макар, поворачивая плечо к Смирнову. — Скажи, Тимофей Василич, похожа эта рана на свежую? Тута вот врачи все изрезали и вон сколь уж заросло…

Глянул Смирнов на рану, взял есаула за руку и, как школьника, повел вон. Василий вдогонку сунул наган в кобуру Смирнову.

— Дурак! — гремел во дворе Смирнов. — Нас и так народ за палачей почитает, а ты еще к тому добавляешь. Ну, прибил бы ты одного лежачего, а весь хутор против себя восстановил. Думать надо! А коли прыть есть, так надо было употребить ее там, на Черной речке, а не бежать сюда. Ночевать иди в другую избу, здесь не маячь больше.

Хороший совет дал Тимофей Васильевич. Меньше соблазнов у Макара на ночь осталось. Веки не смежил он всю ночь. И Дарье ни на минуту задремать не дал. Кровати, лавки, печь — все постояльцы заняли. Человек восемь еще на полу в горнице растянулись. А семерым хозяевам полати достались. Ребятишек в дальний угол полатей уложили. Туда же Дарья ночной горшок поставила на всякий случай.

С вечера еще, когда хозяева улеглись, а постояльцы вторую четверть самогона допивали, горланили там, побаски всякие сказывали, Макар зашептал Дарье:

— Сичас вот перепьются все, поснут, а я пойду и пришибу самого Дутова.

— Лежи уж! Тибе самого пришибут, пока дойдешь до его.

— Дойтить сумею и прибить сумею, а потом пущай и мине убьют. Все равно без атамана развалится у их банда. Винтовку-то мою куда ты спрятала?

— Не скажу! Не найдешь ты ее.

— Ну и не надо. Наган вон у сотника возьму, с им ловчее, чем с винтовкой-то…

В это время дверь хлопнула, и сколько-то новых казаков еще вошли, а потом от стола крикнул кто-то:

— Хозяйка! И где у тибе стаканы живут либо чашки еще? Побили мы их штук пять, а теперь не хватает…

— Не трожь ты ее! — перебил другой. — Казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает.

Тут еще кто-то зашел и с порога:

— Кабы знатьё, что у кума еда да питьё, так бы и ребятишек привел.

— Проходи, Захар Иванович, садись тут с нами.

Встрепенулись все Рословы на полатях: неужели бывший свекор Катин пожаловал? Прислушались. — Нет, голос не такой совсем. Возле стола их не больше десятка толклось. Остальные уже спали. Трое бородачей на печи кости прогревали — с переливами, взахлеб храпели. Густой зеленый дым так и висел у потолка от беспрестанного курева. Зинка с Патькой и во сне от удушья кашляли. Федьку не слыхать — мужик все-таки, да и сам уж покуривает. Песен за весь вечер не спели ни одной. Побитым-то не шибко, видать, поется. Самогонку лихо прикончили сообща, и лишние ушли.

— Эх ты, в горнице-то ступить негде! — посетовал один, а второй ответил ему:

— У наших казаков обычай таков: где просторно, тут и спать ложись. Лавка-то за столом простая. Чем не постель? А я тута вот, возля печки пристроюсь.