Тихий гром. Книга третья

Паша ответил не сразу. Сперва завозился, стянул полотенце с глаз, и, увидя вошедших, поднял голову, сел на полу, облокотясь на табуретку и придерживая сырой коричневый конец полотенца у рта.

— Теперь-то уж, кажись, терпеть можно, — с одышкой, трудно выговорил он. — А вот как ушли вы, думал, пропаду тут. Вон ведь пол-от испакостил весь…

— Растворите дверь настежь, Рослов, — приказал поручик. — А тебе, Федяев, надо бы врачу показаться, да пройти туда сейчас под огнем трудно. Если сможешь двигаться, Рослов проводит тебя до околотка.

— Да лучше уж погожу малость, — возразил Паша. — А то от газов уцелел вроде бы, дак осколком добьют. Наши-то все там живы?

— Живы, — ответил Василий. — Я дневалил как раз в это время… Бог, что ль, меня надоумил — сразу догадался, в землянку залез, дверь законопатил да побудил всех.

— Молодец, Рослов, — похвалил поручик, убирая со стола газеты. На некоторые из них попал раствор гипосульфита, и они потемнели. — А вот Федяев чуть не до смерти ждал какой-то подсказки… Хорошо, что выстрелить догадался.

— Спасибо, ваше благородие, — молвил растроганно Паша. — Без этой тряпицы, — указал он на полотенце, — окочурился бы я в тот же час. Тянуло из середки так, что думал, наизнанку всего вывернет… В стакане-то оставалось тут лекарство это, так я еще потом помочил им полотенце…

— Дак чего ж мне к своим итить, что ль? — несмело спросил Василий. Все еще стоя у входа, он чувствовал себя неловко в офицерской землянке.

— Да, можно идти, — разрешил поручик.

— Погоди, Василий! — окликнул его Паша. — Вместе пойдем, только вот прибраться надо — нагадил я тут ихнему благородию…

Поручик не очень настойчиво возражал, но Паша, сдернув с ноги сапог, снял портянку и старательно протер ею доски.

— Потом выстираю, — сказал Паша, свертывая портянку и будто оправдываясь. Натянув сапог на босую ногу, он храбро поднялся, но едва устоял, опершись на стенку. — Ничего, ничего… В глазах от слабости потемнело… Пройдет.

Осторожно, будто проверяя себя, он сделал первый шаг. Василий взял его за руку и повел из землянки, как маленького.

— Обязательно покажись врачу! — вслед наказывал Малов. — Как только прекратится обстрел, сразу — в околоток. А ты, Рослов, проводи его.

— Слушаюсь! — на ходу выкрикнул Василий одновременно с недалеким разрывом снаряда.

6

Невозможно приучить себя спокойно видеть смерть. Но когда видишь ее часто, когда сам постоянно находишься под ее костлявою рукой и чувствуешь ее близкое дыхание — смерть не кажется чем-то необыкновенным. А раны, как только перестают болеть, все реже и вспоминаются.

От газовой атаки в разведкоманде пострадали все солдаты, но, кроме Федяева, даже в околоток не ходил никто. Помаялись глазами с неделю — и обошлось. Двоих схоронили. А по дивизии — слышно было — более шестисот человек недосчитались после кайзеровского «подарка».

Солдаты, как по уговору, сделались неразговорчивыми, злыми. Не могли простить немцам этакой мерзости. Ведь одно дело погибнуть от штыка, от осколка, от пули, а тут живых людей, словно крыс, травят ядом, и никакого спасения от него нет.

Из офицеров разведкоманды больше всех газового лиха хватил прапорщик Лобов, потому как спал он в ту ночь в землянке один, а дверь настежь распахнутой оставил. Ближайший часовой погиб, другие же не враз вспомнили о нелюбимом взводном… Недельки три в полевом лазарете пролежал, и не раз, может быть, подумал об отношениях со своими солдатами и, конечно, добрые наставления Малова вспомнил.

Но, вернувшись в разведкоманду, не только уроками прежними пренебрег, а сделался еще более мнительным, придирчивым и казался вроде бы перепуганным. Солдаты и злились на него за постоянные придирки, и в то же время жалели его по-своему.

* * *

С первых чисел октября резко похолодало, начали перепадать дожди — то затяжные и нудные, то принимались хлестать беспощадно, заливая окопы, и приходилось из них отчерпывать воду. Грязь размесили несусветную. Остервенелая вошь набросилась разом и размножалась моментально, будто из кошеля ее высыпали. Блохи в парной-то сырости завелись. Совсем не стало житья солдатам.

В теплое время с середины шестнадцатого года по временной железнодорожной ветке почти к самым окопам подгоняли банные вагоны, мылись регулярно солдаты. А теперь, видно, и пути размыло — не приезжает баня.

Песни все давно перепели, гармонь надоела, и побаски не на один ряд перемололи. Скучища давила невыносимая. Валяясь в землянке после обеда, Паша Федяев забавлялся как мог:

— Тима, Тимушка, — кричал он, повернувшись на бок, — вошь у меня по спине идет к загривку! Заголи рубаху-то да сними ее, окаянную.

— А може, блоха. Как ты знаешь? — лениво отговаривался Тимофей.

— Да вошь это, — настаивал Паша и судорожно дергал плечами. — По походке слышу, что она, проклятущая! Ну, сними, Христа ради!

За этим занятием и застал их прапорщик Лобов.

— Тьфу, серые скоты! — плюнул и выругался он. — Да вы и сами на эту тварь похожи… Где Петренко?

— С обеда к господину поручику был он вызван, — ответил Василий Рослов, поднимаясь на локте, — да вот пока еще не воротился…