Тихое вторжение

Туннель московского метро. Тьма. Два островка света – ужасающий в своем совершенстве «Ведьмин студень» и наш «котел». Холодно. Мы находимся глубоко в Зоне, то есть там, где для людей места нет. Смерть прошла рядом с нами. Тревога ворочается в душе. Нет здесь покоя, мало здесь надежды.

И в этом мраке звучат слова Тереха:

– Опыт для нас – единственная драгоценность. Людям дарована изысканная роскошь познания. Мы можем познавать мир, мы можем менять его, пользуясь плодами нашего опыта. Всё остальное в нас ничего не значит. Мы просто мясо и кости. Мы просто клетки, молекулы, атомы. Мы умираем, но от нас остается опыт, который мы можем передать грядущим поколениям. Только это имеет смысл. А потому – смотрите! Смотрите, вы, исследователь, лучшее из того, чем может стать человек! Смотрите! Вбирайте в себя опыт.

Покоряясь магии его голоса, девушка неотрывно смотрела на смерть и ее совершенную в своей красоте причину. Ужас вышел из нее. Истерика утихла.

Пора.

– Толстый, свернуть «котел света». Всем! Двигаемся к «Проспекту Вернадского» тем же порядком, минус Тощий.

Я иду вперед, чтобы занять место ведущего в цепи, прохожу мимо Толстого и слышу, как он бормочет:

– Знания-знания… Мне бы дочери – квартирку приличную…

И знаете что, ребята? Нет у меня аргументов против Толстого.

На станции я объявил привал на четверть часа и выжрал еще две термосные крышки кофе у Степана.

Нам предстояло выйти на поверхность, пройти по проспекту, одноименному со станцией, и добраться до вестибюля соседней станции – «Университет».

После привала нам выпал подъем по самой поганой рукотворной «аномалии», какую только можно себе представить. «Проспект Вернадского» – точно такое же чудо «мелкого залегания», как и «Юго-Западная». Плод беспощадной строительной дешевизны времен Никиты Сергеевича Хрущева. Эстетика общественной бани… И тут ровно так же не полагалось штатных эскалаторов. А гранитную лестницу – прикиньте, нет-нет, вы прикиньте – лестницу из долбаного гранита разбили так, что мы перли наверх, как альпинисты на вершину Эльбруса.

Чем ее так? По виду – так будто по ней вели артиллерийский огонь. Загнали пушку на платформу и держали оборону от тех, кто лез на станцию сверху. Но такого быть не может. Сейчас не Великая Отечественная, когда артиллерию ставили повсюду и везде. Регулярная армия с Зоной не воюет. Спецподразделения с Зоной не воюют. Бандосы, сталкеры и группы вроде нашей безоткатки с собой не таскают за ненадобностью.

А значит, били из гранатометов, били много, не боясь осколочных рикошетов, а вернее, боясь их меньше, чем того, кто спускался вниз. И еще лупили из крупнокалиберного пулемета, лупили густо, мы то и дело натыкались на исковерканные «чушки» пуль, легко раскалывавших гранит.

Нина дважды срывалась и разбила себе колено в кровь. Степану помогали подниматься Терех и Толстый. Я выбрался первым и нашел тут же, в вестибюле, обгрызенную руку и нижнюю челюсть, вырванную с жилами из черепа.

Все турникеты, кроме одного, выворочены с корнем, изрешечены пулями, изувечены осколками. Один – просто искривлен, словно титан из древнегреческого мифа пробовал на нем силу своей руки, да и погнул железяку маленько.

Еще там валялось нечто… я эту буетень описать не берусь. Жуть наводит, а не пойми что. Даже не знаю – от живого оно часть или от неживого. Жгут длиной метра в полтора, покрытый чем-то слегка поблескивающим. Толщиной… ну… раза в три больше пятирублевой монеты. Как-то так. С одного конца ровненько так закругляется, а с другого, вроде, оторвано. Осколком? Пулей? И там, где оторвано, малость натекло… нет, не крови. Оранжевой густой полупрозрачной жидкости вроде плавленого янтаря. Жидкий янтарин какой-то. И торчат из этого жгута попеременно то острые шипы, то присоски, то удлиненные лопасти – вроде перьев, но тверденькие… О, все-таки я описа́л это. Понятно вам, парни, что за фиговина? Ну да, и мне непонятно.

Зато Тереху – понятно. Подлетел, глаза по серебряному рублю времен Российской империи.

– Как хорошо, что вы это нашли! А? Чудесно! – и затаскивает пинцетом в коллекторскую сумку, где уже поселилась голова «красавки».

Восторг! Торжество! Наука идет вперед семимильными шагами.

Самое время спросить:

– А что это за… – слова всё нецензурные на языке вертятся, и ни одно из них не подходит к разговору с Терехом, – в общем, что за экспонат?

– Самое страшное из всего виденного мной в ту первую ходку на московскую Зону. Наш проводник назвал это «волновиком». Попытаюсь объяснить, хотя наблюдал явление не более десяти секунд. Потом сознание выключилось.