Тиховодье

Снова посмотрев на вырезки, она обнаруживает среди них не замеченную ранее. Называние статьи не отличается оригинальностью. Заголовок стандартен для сентябрьского номера провинциальной газеты – «В первый раз в первый класс». В тексте тоже вполне ожидаемо речь идет о том, что школы города в очередной раз открыли свои двери перед первоклассниками, начав новый учебный год и отметив «День знаний».

Но не это привлекает ее внимание.

Под текстом темная, потерявшая контраст от времени, фотография, на которой по высоким окнам фойе и широким ступеням лестницы она узнает школу. Первоклассники стоят нестройной шеренгой. По краям кадра все еще зеленые кусты барбариса и акации. Девочки с огромными бантами, мальчики в костюмах. Почти у каждого ребенка в руках непременный букет хризантем или лилий. Они улыбаются, не понимая еще, что их ждет одиннадцать лет каторги, морального прессинга и бессмысленного труда, одиннадцать лет разочарований в себе и в окружающих. Родители стоят за их спинами и тоже улыбаются. Похоже, они просто забыли, что такое школа.

Второй справа в ряду детей стоит Максим. Тёмно-зелёная жилетка на старой черно-белой фотографии выглядит серой. Галстук-бабочка – знаком бесконечности.

В тот день он был похож на маленького джентльмена. Ему не хватало только цилиндра на голову и тросточки. Серьезности во взгляде было столько, что позавидовал бы любой член палаты лордов.

Между детьми, родителями и учителями сновал фотограф. Он принимал чудовищно странные позы, достойные йоги и «Камасутры», – то, пригибаясь к земле, широко расставлял ноги, будто ксеноморф из фильма «Чужой» приготовившийся к прыжку на Сигурни Уивер, то изогнувшись, застывал, как богомол, караулящий ползущую по ветке тлю.

Должно быть, эта фотография его рук дело.

Человек с камерой в куртке «пилот» с эмблемой и названием местного телеканала «Т-34» на спине, снимал девушку с микрофоном, берущую интервью у директора школы, в стороне ото всех.

Она вспомнила, как стояла за спиной сына, спрятавшись от яркого светящего в глаза солнца под низкими ветвями кустарника. Мама девочки справа от Максима, раздражающе громко и нудно комментировала происходящее по телефону. Периодически поднимая руку и с зевком закидывая ее за голову, она демонстрировала Кате пожелтевшую от пота, и прогоркло смердящую ткань белой кофты.

Вглядываясь в фотографию, Катя ожидает увидеть себя, но позади сына, прячась в тени, стоит хоть и похожая на нее, но совершенно чужая женщина. Большую часть её лица разглядеть невозможно. Видно только пухлую нижнюю губу и подбородок. Рука женщины лежит на плече Максима. Длинные ногти впились глубоко в жилетку. По острым суставам чувствуется, насколько цепко она держит его, – почти как мертвецы из фильмов ужасов, как впившийся в эпителий паразит.

Она тянется к вырезке. Трясущейся рукой прикасается к фотографии, надеясь, что это будет нечто большее, что она почувствует прикосновение к сыну, к тому дню. Но только в глупых фильмах и бездарных мистических романах героиня, прикоснувшись к предмету, испытывает будто удар током, ее встряхивает, ее сознание выворачивает, и она ощущает связь с потерянным прошлым или с потусторонним миром. В ее случае ничего подобного не происходит. Все что она ощущает – сухую шершавую поверхность старой газетной вырезки.

По абсурдности, по парадоксальности последние несколько часов ее жизни вполне могут претендовать на то, чтобы быть включенными в новый роман Кодзи Судзуки[7]

или лечь в основу нового фильма Дэвида Линча. От прочтения, или просмотра которых, темным осенним вечером нормальные люди в нормальных городах, окруженные нормальными семьями, задавали бы себе вопрос – а какой вид наркотика принимал автор?

В фильме бы все зависело от уготованного ей финала, думает она, проводя пальцем по фотографии, и все ещё пытаясь почувствовать хоть что-то. Он либо расставит все точки над «ё», либо оставит в состоянии фрустрации.

Но я – не персонаж фильма ужасов, и моя жизнь – не кино.

Старая бумага под ее пальцем трескается. Катя отдергивает руку, но вырезка продолжает крошиться и осыпаться, превращаясь в мелкую пыль, кружащуюся в воздухе под косыми лучами мерцающих и потрескивающих на потолке лампочек. Она вдыхает ее, ощущая горечь.

Отчасти это была горечь утраты, отчасти вкус праха мертвого прошлого.

3

На дальней койке, той, что ближе остальных к выходу из палаты, лежит тело человека, плотно оплетённого бинтами. Руки стянуты кожаными ремнями и зафиксированы по краям. Из бинтов, кажущихся заскорузлыми и твердыми как кора дерева, торчат только кисти с бледными длинными пальцами и матовыми ногтями и неподвижное гладкое лицо, словно сделанное из белого пластика. На нем не заметно ни единого волоска. Полностью лишённое бровей и ресниц, оно более всего походит на маску.

За которой мог спрятаться кто угодно.

Или что угодно.