Тирмен

– Ищешь коварный умысел? В тирмены завербовал, теперь в польские шпионы звать стану? В «двуйку» – разведывательный отдел генштаба?

Петр Леонидович поглядел в неяркое осеннее небо, покрытое острыми стрелами перистых облаков. В самом деле, не говорил. А теперь взял – и сказал.

К чему бы?

– Дзядек – мой последний родственник. Предок. Когда папа и мама… Короче, когда я остался один и не умер – я добрался до Саратова. К дяде Георгию ехал, к отцову брату. Но его уже… В общем, не застал. У тети Нины спрятаться не мог, ее из дому выгнали, должны были вот-вот арестовать. Она дала мне адрес… Дзядек в Херсоне жил, в центре, у Екатерининского собора. Большевики ему две комнаты выделили – за то, что народоволец. Улицу в его честь назвать хотели. А потом решили расстрелять.

Данька слушал, не отрываясь, даже о пиве забыл. А старик вдруг понял, что не Даниилу Архангельскому, тирмену из иного, непривычного и чужого века, он рассказывает свою историю. Историю маленького, чудом выжившего после тифа мальчика в гимназической шинельке с чужого плеча. Мальчика, которого уже не называли Пьеро, но еще не дразнили братцем Камушком.

Расчувствовался, старый хрен? Не рано ли?

– Я не поляк. – Петр Леонидович резко, по-молодому, встал. – Бабушка Саша, папина мама, родом из Вильно. Она вообще-то Франя, но потом в православие перешла. Бабушка из литвинов, белорусов-католиков. Я про это сперва не знал. И про дзядека не знал, мы в 1922-м познакомились. Все, вечер мемуаров закончен. Шагом марш! Как там поется? «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…»

Данька тоже встал, хотел о чем-то спросить, но передумал.

– «Вся жизнь впереди – напейся и спи!» Дядя Петя, «внук» по-польски так и будет – «внук»? Правильно?

– Внук? – поразился старик. – Понятия не имею. Дзядек меня все больше Гаврошем величал…

– Не хочу быть Гаврошем!

Мальчик нарочито засопел, шморгнул носом, словно вот-вот заплачет.

– Гаврош большевикам патроны таскал. Дзядек, я же тебя просил!

– Не большевикам, а революционным демократам. Сам виноват. Нечего было «Наган» в дом приносить, фрейшюц!

Игра, ставшая привычной для них двоих. К хорошему привыкают быстро. Дзядек рядом, у него крепкая и надежная рука, самое страшное наконец-то позади.

Утро, серебристый иней на желтой траве, стрелы перистых облаков, пустая степная дорога. Купленная на толкучке шинелька почти не грела, но мальчик и не думал жаловаться. Пусть маленькие жалуются! Ему целых семь лет, а скоро будет восемь! С дзядеком можно ничего не бояться – даже утреннего мороза.

До Новой Каховки двадцать верст голой степью. Старик и мальчик шли плечом к плечу. Не совсем, конечно – плечо маленького Гавроша едва доставало его спутнику до пояса, перетянутого немецким солдатским ремнем.

В Херсоне их не арестовали. Надо дойти до Новой Каховки.

Вначале дзядек не хотел уходить. Прочитал записку, подсунутую под дверь, неприятно улыбнулся, достал из ящика стола два револьвера. Верней, один револьвер и один пистолет. Знакомый и привычный «Наган», второй же – очень большой, черный, наверняка тяжелый. Потом дзядек рассказал: «Кольт», американский, образца 1911 года. Пуля быка с ног сбивает, даже если в кончик рога попадет.

Дзядек присел к столу, достал лист бумаги, макнул перо в чернильницу-невыливайку.

Мальчик понял сразу. Подошел, запрокинул голову, взглянул прямо в глаза:

– Я без тебя никуда не уйду, дедушка Казимир! У меня всех убили – и маму, и папу, и дедушку Владимира, и дядю Георгия, и дядю Игоря, и тетю Лену. Я с тобой останусь!

Дзядек подумал, отложил ручку.

Резко, по-молодому, встал.

– Собирайся. Идем в Новую Каховку.

И пошли они в эту самую Каховку. А как из Херсона выбрались (темно еще было, на патруль не наткнулись, повезло!), сразу хорошо стало. Степь, солнышко поднялось, дорога вперед тянется, от кургана к кургану, к неровному горизонту. Дзядек за руку держит, не отпускает. А у дзядека целых два ствола, словно у Сеньки Жадика.

Пах-пах-пах! Это из «Нагана».

Бух! Бух! Это из «Кольта».

Берегитесь, враги!

Мальчик хотел было попросить револьвер, но не решился. Не даст дзядек – и опять Гаврошем обзовет. Обидно! Игра, а обидно.

– Про Гавроша Виктор Гюго написал. – Он недовольно нахмурился. – Я не читал, но папа рассказывал. Гюго был французом. Французы – католики, а это скверно. А еще Гюго в бога не верил и против короля плохие слова говорил!

Рассердится дзядек или нет? Он ведь и сам против короля был. Даже хуже, против самого Царя! Еще хуже. Дзядек Царя-то и убил, Александра Освободителя. Говорит, что не сам, но все равно страшно!

– Плохие слова? Не только плохие, Гаврош. В твои годы Гюго на короля только что не молился…

Не рассердился. Дзядек – не из тех, кто сердится и обижается.

– …Потом понял, что на Людовика Бурбона молиться не имеет смысла, как и на всех других, которые в коронах. Людям свойственно умнеть, Гаврош. А это значит – менять свои взгляды. Иначе самим собой трудно остаться.

Мальчик задумался, пытаясь решить загадку. Менять взгляды – чтобы оставаться самим собой. Нет, сложно очень!