Титус Гроан

Сестры были в пурпурных платьях с золотыми пряжками наподобие брошей на горле и с такими же на шляпных булавках, кои они воткнули в седые волосы, очевидно под пару брошам. Лица их, одинаковые до неприличия, ничего решительно не выражали, как если б то были наброски лиц, ожидающие когда им сообщат какие-либо чувства.

— Что вы здесь делаете? — беспощадным тоном осведомилась Кора. Доктор Прюнскваллор поклонился ей, выставив зубы. И хлопнул в ладоши.

— Удостоен, — сказал он, — весьма и весьма, о да, весьма и весьма удостоен.

— Почему? — спросила леди Кларис. Голос ее в совершенстве повторял голос сестры, внушая подозрение, что в тех неведомых областях, где сооружаются подобные существа, голосовые связки их отрезают от одного куска кетгута.

Теперь сестры стояли по сторонам Доктора и смотрели на него с пустым выражением, заставившим его поднять глаза к потолку, ибо несколько раз переведя взгляд с одной на другую, он никакого облегчения не испытал. По контрасту с их лицами белый потолок представлялся переполненным разного рода любопытнейшими деталями, вот Доктор и не отрывал от него глаз.

— Ваши светлости, — сказал он, — может ли статься, что вам неведома роль, которую я исполняю в общественной жизни Горменгаста? Я сказал «в общественной», однако кто, ха-ха-ха, мог бы оспорить меня, если б я позволил себе похвастаться, что речь идет о большем, нежели жизнь общественная, ха-ха-ха, что речь, мои бесценные ваши светлости, идет положительно об органической жизни замка, каковую я опекаю и коей ведаю, ха-ха, в том смысле, что, пройдя, как я безусловно прошел, курс наук о том, и сем, и пятом, и десятом, ха-ха-ха, наук, относящихся до всякого рода анатомической ерунды, коей человек набит с головы и до пят, я, в чем, собственно, и состоит часть моей работы, доставляю старым поколениям новые — безгрешных грешным, ха-ха-ха, незапятнанных замаранным, вот так сказал! — белое черному, здравие недужному. И нынешняя церемония, мои драгоценные ваши светлости, есть результат моей профессиональной сноровки, ха-ха-ха, доставившей нам новехонького Гроана.

— Что вы сказали? — спросила леди Кларис, которая так все это время и проглядела на него, не шевельнув ни единым мускулом.

Доктор Прюнскваллор сомкнул вежды и продержал оные сомкнутыми долгое время. Открыв же их, он шагнул вперед и вздохнул так глубоко, как то позволяла его узкая грудь. Затем резко обернулся к двум пурпурным фигурам и погрозил им пальцем.

— Ваши светлости, — сказал он. — Нужно уметь слушать

. Вы ничего не достигнете в жизни, если не научитесь слушать.

— Достигнем в жизни? — немедля отозвалась леди Кора. — Достигнем в жизни. Мне это нравится. Чего мы можем достичь, если все, что нам принадлежит, получила Гертруда?

— Да-да, — подхватила другая, словно голос ее сестры переметнулся вдруг в иную часть залы. — Все, что у нее есть, принадлежит нам.

— И что представляет собой это все, дорогие мои ваши светлости? — осведомился доктор Прюнскваллор, склоняя голову набок и глядя на сестер.

— Власть, — решительно и в один голос объявили они, как будто уже репетировали эту сцену. Полная бестонность их голосов настолько не отвечала сути сказанного, что даже доктор Прюнскваллор на миг впал в растерянность и оттянул указательным пальцем белый воротничок, сжимавший ему горло.

— Мы хотим власти, — повторила леди Кларис. — Нам бы она понравилась.

— Да, вот чего мы хотим, — эхом отозвалась леди Кора, — много-много власти.

— Тогда мы смогли бы заставлять людей делать то да другое, — сказал голос.

— А всю власть, — вступило эхо, — которая причиталась нам да не досталась, получила Гертруда.

Изъяснившись, сестры поочередно осмотрели Свелтера, Саурдуста и Флэя.

— Эти, я полагаю, тоже должны здесь присутствовать? — спросила Кора, указав на них пальцем, перед тем как перевести взгляд на доктора Прюнскваллора, который вновь углубился в созерцание потолка. Но прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась и вошла одетая в белое Фуксия.

Двенадцать дней пролетело с тех пор, как Фуксия узнала, что она больше не единственный ребенок. Она упрямо отказывалась повидать брата и сегодня ей предстояло впервые встретиться с ним — по обязанности. Первый гнев, который и сама она затруднялась себе объяснить, выдохся, сменившись удрученным смирением. Это было самое настоящее горе, причины которого она не понимала. Она не понимала даже, что вызывает в ней ощущенье обиды.

У госпожи Шлакк не нашлось времени, чтобы помочь Фуксии принарядиться, няня только сказала девочке, чтобы та причесалась, чтобы белое платье, дабы его не помять, надела в последнюю минуту и чтобы она появилась в Прохладной Зале в две минуты четвертого.

Залитые солнцем лужайки, цветы в вазах и сама зала, казалось, предвещали приятный вечер — пока в нее не пришли двое слуг и не стряслось уже описанное несчастье. Стычка, происшедшая здесь, окрасила горечью последующие часы.