Тюрьма

- Я ведь жалостлив... я могу людей понять! Сидел в моём коридоре беглый каторжник, - здоровенный такой парень, красавец, обходительный... Мужик был, а улыбался, как хороший барин... бывало - улыбается, и ни в чём ему не откажешь. Скажет: "Данилыч! Достань табачку!" Достану... Ну, и скрал он где-то себе ножик, сделал из него пилку, добыл сала - и давай решетку у окна обрабатывать... А я это тотчас и заметил... и так мне его жалко стало! Эх, думаю, брат, не удастся тебе это дело! Однако - не мешаю ему, пускай, думаю, тешится, всё не столь парню скучно жить... Долго он старался поди-ка, недели три... а я слежу... Утешайся, мол...

Корней Данилыч ласково засмеялся.

- Ну, а когда работа у него до конца дошла - тут уж я и заявил начальнику...

- Зачем же? - воскликнул Миша.

- А как иначе? - спросил старик.

- Да вы бы этому, каторжнику-то, ему бы сказали!

- Чудак вы, - усмехнулся Корней. - А как же решётка-то? Ежели она перепилена.

- Да ведь можно было тогда сказать, когда он только начал пилить!

- Н-да... так разве? Можно было эдак... это верно... Ну, а как я сделал - оно лучше - всё-таки занял себя человек...

- Но ведь его наказали за это?

- А как же? Нельзя без того...

- И - очень?

- Н-не помню... в карцере месяц сидел, однако... потом, кажись, на суде ещё что-то дали... уж не помню я...

- Какая нелепость!--возмущённо воскликнул Миша. Тёмное лицо старика странно закачалось в окошке, и он, вздохнув или позёвывая, медленно проговорил:

- Н-да... неисправимая жизнь!

...В таких разговорах старик и юноша проводили часы, один равнодушный и холодный, другой - полный бессильного негодования и недоумения. Между ними крепко стояла окованная изъеденным ржавчиной железом толстая дверь, и сквозь маленькое отверстие в ней бессонный и болтливый тюремный житель заваливал душу юноши угрюмым хламом своих воспоминаний. Миша начинал чувствовать зарождение чего-то тяжёлого и тёмного внутри себя.

Однажды он спросил Офицерова:

- Послушайте - неужели вам здесь нравится?

- Ежели бы не дрались - ничего бы... - ответил рябой своим тихим, мягким голосом.

- Вас - бьют? Кто?

- Меня - редко бьют... Я говорю вообще, про всех!.. Арестанты дерутся... - страшно. И надзиратели их бьют... не всех... не всякого можно ударить! Но - которых можно бить - тех уж без жалости!

Он пугливо передёрнул плечами, оглянулся и, широко открыв красивые глаза, продолжал:

- А я - не могу этого видеть...

Стояли они за углом тюремной башни, около кучи сора, щебня и каких-то обломков дерева. Над ними медленно и важно двигались тёмные тучи, дул ветер и приносил откуда-то из города разбитые, разрозненные звуки...

- Извините меня, - тревожным шёпотом заговорил Офицеров, часто мигая глазами, точно он видел пред собой что-то ослепительно яркое, - извините, может, это - моя большая глупость...

- В чём дело? - понижая голос и волнуясь, быстро спросил юноша.

Офицеров подвинулся к нему и дрожащим голосом сказал:

- Это - насчёт бога... Вы - веруете?

Миша опустил голову и, не сразу, тихо ответил:

- Н-не знаю...

- И я тоже не знаю! - торопливо подхватил тюремный надзиратель. - Я очень думаю об нём... ведь если он, действительно... зачем же такой ужас везде?.. И жестокость? Вы - человек учёный... зачем же ужас и жестокость?

На глазах его явились крупные, тусклые слёзы, движением головы он стряхнул их и - поспешно, не оглядываясь, ушёл прочь.

VIII

Миша возбуждённо ходил по камере, а в полумраке вокруг него, вливаясь тонкой струйкой в форточку окна, звучала тихая, жалобная песня - некрасивая песня, похожая на отдалённый вой голодного волка:

- А-а-а! о-о-ой! э-ой...

И всё, что пережил юноша за последнее время, точно воскрешаемое этим однообразным стоном, вставало в памяти его последовательно, настойчиво и упрямо, как бы требуя от него объяснения..

Его "подвиг" представлялся ему теперь чем-то тусклым, мало понятным, как старая, покрытая пылью и копотью картина, а себя он видел смешным студентом, безалаберно размахивающим руками среди толпы людей, сконфуженных своим бессилием, устыженных той лёгкостью, с которой их победила тупая, механическая, но организованная сила. Усталые, злые, равнодушные лица полицейских, пренебрежительная гримаса офицера, которому Миша кричал свою речь, околоточный надзиратель с больным зубом, - всё это всплывало в памяти юноши кошмаром, который давил его мозг...