Тюрьма

Неудовлетворенность была страшна, откровенна до цинизма, мучительна. Она унесла пылкую и готовую по-настоящему, от всего сердца расплакаться Валерию Александровну в скромную, как бы чердачную, комнатку на третьем этаже особняка. Ей хотелось выброситься с этого этажа на лужайку, чтобы вскоре за тем Виталий Павлович, скорбя, заламывал руки над ней, лежащей на траве с вытекающим из головы мозгом, убивался, казнил себя, а она слушала его вопли и мстительно усмехалась. Стоя у окна, она обозревала окрестности и нашептывала себе под нос доводы, оправдывающие ее, и еще что-то мутное о кромешной несостоятельности Виталия Павловича. Внизу толпились перед крыльцом активисты, озабоченные политическим будущим Дугина-старшего. Однако вид их не радовал, смотрелись эти люди унылой рухлядью, странным образом проявлявшей некоторую одушевленность. Эти понурившиеся, небрежно побросавшие плакаты, истомленные люди, похоже, гадали, предаваясь неизъяснимой печали, что ждет их самих, и не только во время митинга или после него, и не в отдаленном будущем, а в ближайшие минуты; и чудился им, наверное, внезапный конец света, а почему так, совершенно не смогли бы они растолковать. То ли в природе, несмотря на чистое небо и льющее тепло солнце, чуялось вызревание какой-то чудовищности, то ли пугали время от времени доносящиеся из особняка безобразные вопли.

Вбежавший делец энергично повалил Валерию Александровну грудью на подоконник. Зашел, пыхтя, сзади. Восторг мгновенно овладел женщиной, растопил сердце, окрылил душу. Свесив голову наружу, менада лезущими на лоб глазами, во всю их мощь, смотрела вниз, на активистов, и закричала в момент наивысшего умоисступления:

— Отчего задумались и почему недоумеваете? Больше жизни, товарищи! Больше огня! Что-то не наблюдаю у вас пылкости! В чем дело, хорошие мои? Почему пренебрегаете жизнетворчеством?

Словно ангел с неба наподдал. Оторопевшие, смущенные скорее мощью прозвучавшего трубного гласа, чем промелькнувшим в нем содержанием слов, активисты дружно взглянули вверх. На уровне третьего этажа зависла взлохмаченная голова, пылала, багровела искаженная прихотливым и необузданным брожением эмоций физиономия. Так ангел или демон некий, исчадие ада? Разобраться они не могли.

Глава девятая

Пока грядущий властелин Смирновска стенал и корчился, воздавая должное сладострастию своей пленительной любовницы, другая парочка, в данном случае чета законных супругов, сидя в чужой квартире, меланхолически обсуждала свое незавидное положение и изобретала планы выхода из него. Тут был совсем другой расклад. Беглому арестанту и убийце народного судьи вряд ли приходилось уповать на благосклонность фортуны.

Выжить бы, вот о чем шла речь. И кому, кроме фантастически безразличного Маслова и ему подобных, было бы не любопытно разобраться, насколько при этом мысли отличались от того, что говорилось? Хотя Архипов не подавал виду, что внутренне некоторым образом противостоит внешней действительности, включавшей в себя Ингу, а в иные мгновения, казалось, наивно и преступно растворявшейся в волеизъявлениях и чувствительном натиске этой напористой женщины, думал он о жене все же не совсем то, что высказывал, собственно, решался высказать ей. Но увидеть в этом отличие, существенную разницу было бы ошибкой. Дело в том, что Инга, похоже, легко читала мысли мужа и даже распознавала весь тот, образно выражаясь, механизм, работа которого позволяла ему думать о ней не как следует, то есть не вполне то, что она сама думала о себе, желая при этом, чтобы и другие, а тем более муж, думали так же. Как наглая и самонадеянная змея закрадывалась она в недра мужа и, пока он отрешался или рассеянно отдыхал, может быть, витал в эмпиреях, беспрепятственно пожирала все то его внутреннее, что обычно полагают невидимым и относят к бесплотной, неизвестно где и как существующей сфере мыслей, различных ощущений, восприятий и образов.