Тюрьма

Причудов испуганно затрусил к выходу. Насыщаясь возрастающим волнением, он в то же время словно украдкой подпитывал себя соображением явно искусственного характера, странного для человека демократической прямоты и открытости, что если хочешь добиться расположения авторитетного человека, следует горячо заискивать даже и перед его слугой. В машине он пытался обдумать заключительную речь Геры, интересуясь, главным образом, психологией страстного и, может быть, сумасшедшего старьевщика. Но не знал, как по-настоящему взяться за исследование, что-то мешало, то есть была некая тайна в Гере, и он как будто замечал ее тень, а ухватить не мог, проскакивал мимо, грубо уносился в сторону от нее. Впрочем, куда больше занимало, как бы подольститься к увозившему его в неизвестность человеку, и уж это точно не странность, что с забавно шлепающихся друг о дружку губ как бы сами собой полились речи, затмевавшие все сказанное Герой, карликовым человеком хлама, сплетен и доносов. Гера — пустяк, сволочь, мелкая гнида, червь! Но бесполезность, и отнюдь не символическая, заключалась в нынешних думах и словах Ореста Митрофановича, как и в его возбуждении, потуги разговорить молодого человека ни к чему не приводили, тот отвечал односложно и нехотя. Красноречие Ореста Митрофановича иссякало. Молодой человек резко поворачивал голову и, мужественный, стальной, значительно смотрел на толстяка, определенно желая схватить его в целом, умело отбросив, раскидав частности, к которым относил, наверное, и то, что все еще пытался высказать ему несчастный. Остаток пути проехали в молчании, Орест Митрофанович замкнулся в себе.

Подъехали к большому строению причудливой формы, затейливой, как мы уже имели случай указать, и вовсе не лишенной вкуса архитектуры. Ореста Митрофановича как бы кто-то толкнул в бок, и, встрепенувшись, он выразил, дыша учащенно, болезненно, восхищение: да, несколько сбивчиво говорил он, кто в состоянии обзавестись подобным домом, тот не может быть простым человеком, обыкновенным смертным. Обезумев, он обратился к водителю с просьбой, вопиющей в своей смехотворности:

— Научите, юноша, как мне вести себя в присутствии этого господина.

Молодой человек ничего не ответил, не издал ни звука, даже не взглянул на пленника. Хотя бы плечами пожал… Не посмеялся, а мог бы, над страхом и потерянностью кандидата в мученики; был как неприступная скала. И снова Орест Митрофанович укрылся в безмолвии, на этот раз энергично. В предвкушении отрадной и душеспасительной встречи с полубогом он поднял правую руку на уровень груди и мастерски прищелкнул пальцами. В холле, просторном и светлом, повстречалась пышнотелая особа в красном, едва на треть застегнутом халате, и мы мгновенно узнаем ее: это знаменитая интриганка, фаворитка Дугина-старшего Валерия Александровна, — а Причудов как будто не узнал, хотя кто же в Смирновске не знал Валерии Александровны; общественному деятелю, каков был Орест Митрофанович, стыдно было бы обойти вниманием эту особу, и он, разумеется, узнал ее, но как-то не воспринял узнавания. Пока великая женщина говорила, он до одури любовался ее великолепным бюстом, и его внезапные ощущения, как и с убедительной последовательностью включающиеся в работу умные чувства, активно творили ее образ, разрушали и снова принимались за работу. Но высказывалась Валерия Александровна, меряя гостя критическим, а начистоту, так и уничтожающим взглядом, в несколько неудобном для человека, пребывающего в необъяснимом, но вполне приятном изумлении, роде:

— Мерзость, мерзость запустения! Аврал, катавасия, катастрофа! Сколько дерьма в этом субъекте! Он загадит ковры!

Что-то подозрительно легкое, затейливое и, пожалуй, бессмысленное началось с развязности бледнолицего и, всполошив Ореста Митрофановича, несло теперь его как пушинку, правда, в пределах совершенно ограниченных. Это было как теплое и немножко блаженное состояние зародыша в материнской утробе, состояние тесного и заведомо определенного, неотвратимого развития. Вот что ужас, насмерть поразивший, сделал с человеком! И оскорбления, жарко рассыпаемые Валерией Александровной, не уязвляли его, он не роптал, не сетовал, принимал их даже с восторгом.

Наконец Ореста Митрофановича прорвало, и он довольно пылко замычал. Теперь он уверенно заподозрил, что женщина набором нелицеприятных фраз приветствует именно его, но что ему отвечать, решить в своем ослабевшем уме не мог, смутно и неловко фантазируя: так встречают гостей в этих кругах, так принято у элит. Провожатый, со своей стороны, не нашел нужным ответить разгорячившейся женщине, ковры и вероятие дурного обращения с ними явно не относились к сколько-то занимавшим его предметам. Вошли в гостиную. Навстречу толстяку поднялся из кресла Виталий Павлович и, лукаво усмехаясь, произнес:

— Вас-то мы и поджидаем, милейший Орест Митрофанович.