Тюрьма

Понимая, что дать материально существенного нечего, не сыскать ничего, что бы с кровью оторвать от сердца, а самое дорогое, интимное, выстраданное — подозрения относительно убийцы Дурнева, которые для прочих все равно что пустой звук, едва державшийся на ногах инвалид и завел старую песню на излюбленную тему.

— Я тебе вот что скажу, Гонцов… — жутко прошелестел он заплетающимся языком. — Меня не слушают, думают, сбрендил старый. Или ты не в курсе? А я знаю. Друг у меня был, Дурнев, убили его… А я знаю. Знаю! Бурцев… Он и убил… Этот вшивый… Кишочки разметал, морду в блин сплющил…

Поскольку раньше Гонцов пренебрежительно отмахивался от подобных разглагольствований старика, а сейчас, купаясь в винных испарениях, верил им, ему казалось, что он слышит все это впервые.

— Не гонишь, старик? Отвечаешь за свои слова? Ты уверен? — с нарастающим гневом выкрикнул он. — Ты видел?

— Я уверен, — твердо ответил Бобырь; вопрос, видел ли он, самозваный сыщик оставил без внимания.

Но Гонцову и приведенных доказательств оказалось достаточно. Раньше дела не было ни до Дурнева, ни до расследований старика, сейчас же словно пламя вырвалось из-под ног и озарило сцену, на которой трагически погибал, хватаясь за грудь и взывая о помощи, на добрую половину уменьшенный Дурнев, а громадно вымахавший старик с треском раздувал щеки, дуновениями усиливая танец огня и распространяя его повсеместно. Гонцов закричал:

— А ну-ка давай сюда этого Бурцева!

И приняли события неожиданный оборот. Воспламенившийся Гонцов оседлал старика, требуя немедленной доставки к месту, где он достойно сыграет роль вершителя судеб человеческих. Но и Бобырь развеселился. С хохотом спихнув своего покровителя, он сам вдруг вспрыгнул на него, и так они, чередуясь, хлопотали и играли несколько времени. Затем Гонцов, выгибая колесом тощую грудь, с необычайной решительностью зашагал вперед и вперед, похоже, с прицелом на дальность, как если бы дело заварилось и намерения обрели цельность вовсе не у барака, где содержался в «изоляторе» Бурцев. Бобырь, в спешке путаясь у него под ногами, простирал — вперед же — руки, словно задавал направление начавшемуся воинственному маршу. Какие-то мелкие, но довольно болезненные щелчки по черепу нашли рассыпчатое отражение в его сознании, и, смеясь удовлетворенно, Бобырь усваивал догадку, что Гонцов костяшками пальцев бьет в его голову, как в барабан.

Бурцев все же отыскался — в «изоляторе», как и следовало ожидать. Наконец-то совершится праведный суд над убийцей Дурнева! В умоисступлении, сверкая глазками и от распиравших его чувств утратив дар речи, Бобырь здоровой рукой ухватил Бурцева за шею, а культей-саблей принялся тыкать остро, метя в глаза, нос, рот и уши.

Бурцева напугало пьяное неистовство инвалида, а присутствие Гонцова, этого барачного глашатая, и вовсе не предвещало ничего хорошего. Вдруг он уяснил, что это не обычная мзда, которую горячие головы взимали за вшивость. Гонцов что-то лепетал о Дурневе. Следовательно, пьяный крикун поверил старику. Это конец.

Бурцев недолго держал стойку. Он упал на пол и обхватил голову руками. Попеременно он прикрывал то затылок, то лицо, и со стороны могло показаться, что снуют и суетятся лишь его руки, а сам он спокоен, неподвижен и тих, руки же те его были словно хлопочущие над трупом птицы. Гонцов внезапно обрел какую-то искусственную ясность ума и с чувством воскликнул:

— Говори, урод! Что ты сделал с Дурневым?

Инвалид продолжал увлеченно пинать ногами поверженного врага.

— Не я… Архипов… — выдохнул Бурцев.

— Что? Громче!

— Архипов убил, — усилил голос Бурцев.

Теперь глаза вшивых, распластавшихся на матрасах, загорелись любопытством, а до вырванного у Бурцева признания были тусклы, мерцали жалкими отблесками мертвого сна. Но, затравленные люди, на большее они не решились; эмоционально окрашенных признаков жизни не сталось.

— Отвали! — Гонцов отстранил неутомимого Бобыря и склонился над Бурцевым. — Ты того, не брешешь, чучело, не наговариваешь? Не лепишь?

— Не леплю, честное слово, правда это, ни слова лжи… — ответил Бурцев, приподнимаясь на локтях и искательно всматриваясь в пепельно-серое облачко, каким явилась перед ним физиономия Гонцова.

Тот, как человек, для которого истина открылась слишком неожиданно и оказалась тяжким грузом, натужно выпрямился и обвел присутствующих суровым взглядом. Но дальнейшее было уже не в его компетенции. Не вправе он самосудом решить участь Архипова, на которого пало ужасное обвинение, путь его теперь пролегает к старшим товарищам, они и вынесут приговор.

Позабыв о Бурцеве, Гонцов и Бобырь бросились вон из барака, горя желанием поскорее отыскать Дугина или Матроса. В лагере произошло убийство! Убили верного товарища, настоящего друга, отличного парня. Мы тут боремся за единство в своих рядах, за свободу и светлое будущее, а нашего мужественного соратника, как пса шелудивого и бездомного, неприкаянного, заклевали и растерзали в пыльной яме. И сделал это Архипов, пособник администрации. Был светочем, отозвался Бобырь о покойном.