Тюрьма (The Prison House)

Некоторые парни стали заранее готовиться к большой ночи, но какой-то странной причине они ходят за зеленую дверь и толпятся над раковиной, нет бы пойти к раковине, которая во дворе; они моются и прихорашиваются, меняют грязные майки на те, которые просто воняют, причесываются и чистят зубы; и нас отпускают на каникулы, на рок-вечеринку мы будем пить пиво, и шнапс, и знакомиться с женщинами, и слушать музыку, а семейные парни отправятся в ресторан, там им преподнесут кальмара, и лобстера, и шампанское, музыканты играют традиционные мелодии, а конферансье считает минуты до полуночи. Мы бродим туда-сюда по двору, освобождаясь от эндорфииов, щелкают четки, мы топчемся на пятачке и говорим сами с собой, мы мечтаем очутиться на углу какой-нибудь улицы и выбирать подходящий бар или кафе. Даже гоблины прогуливаются вдоль стены, а Папа стоит один у двери в камеру. И вот Шеф прибывает с вечерним супом, это подлинное жаркое, очень, очень хорошее. Оно густое, в нем много мяса и картофеля и мало жира, и к нему выдают еще полбуханки хлеба. Шеф вернулся веселый и радостный, он смеется и отпускает шуточки, и когда я оказываюсь перед ним, я понимаю, что он пьян. Мясник сообщает Иисусу, а тот – мне, что в жаркое Шеф добавил бутылку вина или, скорее, полбутылки, а остальное вылил в свою глотку. Мы едим жаркое, и это качественная пища, наша вторая хорошая еда за неделю, я понимаю, что это сделано по приказу сверху, Директор лезет из кожи вон.

Я заканчиваю с ужином и, как обычно, иду к раковине во дворе и обнаруживаю, что водосток не работает и ближайший слив забит. Должно быть, поэтому остальные пошли мыться на сафари, поэтому я здесь один-единственный. Я заглядываю в раковину и отскакиваю, в этой воде плавают языки. При тусклом свете похожи на гниющих крабов, ножки оторваны и болтаются, тухлое мясо зловонно, я прикрываю рот. Я делаю шаг назад и впечатываюсь в Иисуса, он говорит, что кто-то вытащил языки из мусорных корзин и вычистил, смыл с них грязь и положил их покоиться в этой могиле. Методичная, старательная операция, я спрашиваю, кто это сделал; и он поворачивается и кивает в сторону Папы, киллера в пижаме, который занят тем, что ругается на гоблина. Я не могу этого понять. Иисус пытается догадаться, у какого животного вырезаны эти языки, перечисляет ягнят, поросят, козлят. По его щеке сползает слеза, он думает об этих страдальцах, он утверждает, что скорее умрет, нежели будет стоять рядом и смотреть, как разделывают этих созданий.

Мы отходим и садимся на уступ, и он объясняет, что на самом деле никто и не хотел подавать языки, просто скотобойня отдала их по дешевке. Но ведь их могли порезать и смешать с требухой, измельчить в куски и спрятать в кусках мяса, нанизать на вертелы, скормить собакам, хотя в некоторых странах язык считается деликатесом, но здесь, поданные как они есть, это было гротескным напоминанием о человеческом зверстве. Это отвратительно, мой друг, язык – это средство общения, отнять его – это кастрация. Иисус вегетарианец, он как будто вот-вот заплачет, и я оставляю его в одиночестве, иду на сафари, мою свою миску, боюсь, что вонючая влага пропитает пластмассу, поливаю поверхность ссаньем, быстро вываливаюсь оттуда и возвращаюсь во двор.

Я иду к воротам, и у меня дрожат колени, трясутся слабые вены со спрятанными тромбами, я изо всех сил пытаюсь стереть из памяти эти языки. В конце концов мы все маршируем туда-сюда по двору, убиваем время и пытаемся стереть реальность. Я дохожу до стены с деревом, поворачиваюсь, иду в противоположный конец двора, туда и обратно, стучат каблуки; и я повторяю этот путь бесчисленное количество раз, а потом останавливаюсь, и потягиваю руки, и, наконец, опускаю ладонь на ствол дерева. Мне нравится структура коры, она грубая, и мягкая, и слегка теплая, хотя это, должно быть, обман; Иисус наклоняется над заслонкой в воротах, говорит о чем-то и машет мне рукой. Он спрашивал о выкурившем гашиш итальянце, и, похоже, Франко осудили на девять месяцев, и он остался один, потому что его друг, долларовый парень, которому тоже вынесли приговор, перевелся по приказу судьи на рабочую ферму, на приговор повлиял хирург из больницы. Девять месяцев – это намного меньше, чем осталось отбывать здесь мне, и Франко должен быть счастлив. Если учитывать то время, которое он уже отсидел, то его скоро должны освободить. Если бы это был я, я бы прыгал до потолка от радости, и я думаю, ну почему же в часовне он выглядел таким сокрушенным. Это, должно быть, его сущность. Но я рад за Элвиса, теперь у него есть работа – копать землю, и его срок сократят вполовину, и он скоро будет на трассе, на пути на запад, с нетронутой и свободной душой. Это хорошие новости, и я воспрянул духом.