Тюрьма

Я выхожу из тюремных ворот, и ревущая Вселенная предстает передо мной во всем своем брутальном великолепии, она набрасывается на меня, и от этого удара я задыхаюсь. И какая разница, что на моих запястьях наручники и что с обеих боков идут надзиратели, это непередаваемый вкус свободы, чистый воздух полощет одежду, провонявшую тюрьмой, и от его прохлады трескается бледная кожа; и прямо перед собой я вижу, как с холма стекает сланцевый оползень, уносится в глубокое море, и только небо остается господствовать над Семью Башнями, широкое безбрежное небо, под которым еще острей чувствуется клаустрофобия в этих стенах. Я не могу не оглянуться, я загадываю желание для своих друзей из корпуса Б, и мне очень хочется обернуться и посмотреть, следит ли за мной Директор, но я сопротивляюсь этому своему желанию. Я залезаю в фургон, один мой наручник отстегнули и прикрепили к рейке, которая протянута позади переднего сиденья. Свободной рукой я нахожу в кармане талисман, ощущаю его вибрацию; и вот я спокоен, я забыл про свои четки, я крепко сжимаю талисман и надеюсь, что дорога будет счастливой. Моя удача меня не подвела. Я все сделал правильно, и это окупилось. Я еду.

Перед тем, как фургон отправится, подсаживают еще двоих заключенных, один из них — высокий и грациозный, вежливо кивает, что-то говорит мне; и я пытаюсь вникнуть в его слова, но у него нет времени на объяснения, и он отворачивается, закрывает бессмысленно бегающие глаза, веки подрагивают, нет причин для обид. Другой парень — моложе, у него закрытый бельмом глаз и чудовищный шрам, пересекающий щеку. Он не обращает на нас ни малейшего внимания, и это вполне оправданно, потому что все мы понимаем, что самое важное сейчас — это прислонить нос к ближайшему окну и и быть готовыми запомнить все, что мы увидим. На ферме будет легче, чем в Семи Башнях, там современная система с несколько лучшими условиями, но такая же тюрьма. Мы мягко двигаемся с места, и я снова чувствую приступ той внезапной острой боли, которой накрыло меня во дворе; и вместо этого я думаю о сгорающих спичках, я вспоминаю, как кричала мама, и сопротивляюсь, представляю себе Мясника со своим ненаглядным ножом и думаю, что же он сделал с Папой, заставляю себя переключиться и сосредоточиться на поездке, это лучшая из возможных уловок, отвлекающих внимание.

И вот мы скользим вниз по холму, и Семь Башен остаются в прошлом, и я прижался к решетке, я смотрю на мозаику домиков, сгрудившихся один над другим, заштрихованные карандашные наброски в меркнущем свете; и снова кирпичи, и штукатурка, и такая знакомая известка, по стеклам натянута декоративная проволка, темные углы светятся слабым светом, с каменных равнин выступают хрупкие балконы, пахнет едой, и я представляю себе семейный ужин и разговора. Мы притормаживаем на углу, водитель ждет, когда машина, едущая впереди, свернет, нетерпеливо сигналит, невидимый оркестр играет вальс; и по булыжной мостовой шествует пожилая пара, они несут продукты, нас догоняют мальчишки на велосипедах, мчатся по гладкой асфальтовой дорожке, наш фургон, вздрогнув, дергается вперед, и водитель набирает скорость, несется по пустой и ровной дороге, и я больше не вижу ничьих лиц, известка растекается кляксами, меняет цвета, мы тормозим, и цвет и формы снова приобретают четкие очертания. Разодранные плакаты с анонсами фильмов, с изображением черноусого политика, рекламирующие смерть, и разрушение, и жизнь, и любовь. Мы снова набираем скорость, и я окидываю взглядом своих попутчиков, карандашный набросок становится детским рисунком, начерченным мелками по асфальту, мы заехали в центр города, и я должен быстро впитать в себя этот калейдоскоп образов.