Тлен

Ребята его подбивать, - залез действительно, сел на верхний сук и кричит: "ничего не боюсь!" А поп в это время мимо шел. Все, конечно, шапки поскидали, а Кирилко хоть бы что, - жеребцом сверху заржал. Народ в смех, попу бы помолчать, а он в сердцах-то и скажи:

- Ужо, бог накажет - свернешься, может.

А тот сверху:

- Да бога то нету.

Ужаснулся поп:

- Как нет бога? Кто про это может знать?

- Я вот знаю.

- Ах ты, младень - больши глаза! - рассердился поп. - Ну, как докажешь - доказывай.

Не надо бы попу останавливаться, - все-таки сан духовный имеешь, чтобы с сопляком спорить, а тут еще народ слушает. При том и положение нехорошее: сопляк наверху сидит, а ты к нему бороду задирай. Да уж сердце было не удержать, что поделаешь.

А Кирилко с дерева-то и начал доказывать:

- Я вот их всех буду ругать - пускай с дерева меня свалят. И бог растакой, и богородица-мать растакая, и Николу туды-суды.

- Ну и дурак! - сказал поп и живо пошел прочь. А потом всю ночь у попа сердце болело, спать не мог, с примочками всю ночь попадья пробегала.

Вот какое было дело, зашла зараза и на Устью, во век неслыхано. Пропал у попа спокой, душа заскучала.

И все пытал поп в дороге у Епимаха, верно ли Шуньга стоит, не прилегает ли кто к старой вере, не зовут ли в раскол, не завелось ли какой заразы.

- Пошто, бачко? - вздымал тяжелую бровь Епимах.

- Время, видишь, неверное, - печаловался поп, - вгустую садит репье, антихристово семя.

Нет, не слыхать, крепка еще Шуньга в вере, тайбола кругом стеной стоит, старики силу держат. Было одно время - зашумливали ребята, да свели заразу старики. Не слыхать.

- То слава богу.

Верный мужик Епимах, любил его поп не зря, посмотрел ласково.

- Стихи-то помнишь? Про нищую братью?

- Как не помнить, бачко?

Крепко всажены у Епимаха святые досельные песни, еще голоштанником бегал - бабка Маланьюшка выучила. Да и сирота разная ходила, старцы да старицы в старое-то время, тоже учили когда стихи петь. Время было дорогое, не нонешное.

И направив парус, когда в курью зашли, напружил грудь Епимах и запел на полный голос:

Как вознесса господь на небо,

Тут заплакала нишша-братия,

И зарыдала нишша-убога...

Хорошо несло карбас по струе, по широкому месту. Слушала Епимаха древняя черная тайбола. Лиственницы старые стоят, что огнем опалены, и калиновые кустья, в кровавых обвесках поздней ягоды. Тихо на Гледуни, только волна гребешком в корму чешет - плик да плик.

Захватывал Епимах холодного осеннего духу полную грудь и опять вел святой стих:

Есть сильня власти, есть купцы да бояра,

Отымут у их гору золотую,

Отымут у их реку медовую...

Сам не чует Епимах, как побежали по лицу светлые слезы, потеплела душа над жалобой странной сироты, которую любил в дальнем своем детстве.

Легка старая песня, сложена протяженно, и распев ее сладостно идет к сердцу.

И видел Епимах, как поп губы сжал и на сторону отвернулся, а в бороду тоже убежали быстрые слезинки.

Оставь им имя божье да осподне,

Будут они сыты и пьяны

И от темной ночи будут крыты.

Кончил Епимах стих и спустил затрепавшийся парус, прошли курью заскрипел опять веслами на пустой Гледуни.

И отряхнулся поп, посморкался, глаза вытер.

- Спасибо, друг. Согреваешь сердце хорошо.

И к Шуньге подъехал поп веселым, издали благословил крестом верный берег шуньгинский.

II

Первую благословил поп Маланьюшку, подивился, что смерть не берет старую. Сказал поп:

- Тебя бы в губернию послать, там бы тебя в газете описали.

Не поняла ничего старуха, - глухая и слепая, как сер-камень.

И пошел тут поп знакомых обходить, началась проба сусла да первичу слезы чистой.

До праздника уж заходила Шуньга пьяная, - поп благословил, не грех.

О празднике то само собой. В часовне поп, лицом почернелый от вчерашней пробы, служит обедню, а по часовне самогонный дух ладан перебивает.

Как вышел Епимах, с тарелкой пошел по народу, - весь скраснел с досады: там, где расписными узорами горят бабьи платы, козлом ходит пьяный Естега и все хватает баб за не те места. А бабы только поталкивают да похохатывают, в охотку видно.

Бездомник Естега, ночевать ходит из избы в избу, кормится на бабьем миру - срамной мужичонко, с бабами ему поохальничать - любое дело.

Смотрели и мужики с опаской на Естегу: ой, хватает баб за не те места, испоганит руки, сойдет отпуск. Ведь за то и пастухом держат, что знает хорошие отпуска на волка и на медведя, скотина за ним безопасно ходит.

Зашел тут Епимах в бабью толпу, вышиб Естегу прочь и на баб зыкнул, притихли сразу. А Естега дело это запомнил.

Еще другая вышла досада Епимаху, как пошли с попом по деревне. Кропило носил Епимах да ведерко воды свяченой за попом.

Встречали везде попа по-доброму, по-людски, сыпали попу всякого гостинцу и угощали по-хорошему, аж зашатало попа. Обшвыркали так с крыльца на крыльцо всю деревню.

Убралась Шуньга, в каждой избе на столе чистые скатерти камчатные и образ, с полки снятый, поставлен на ржаную ковригу с солоницей вряд, - чтобы копилось в дому богатство и сытость.