Тлен

Сна нет у старой, вот и качает, скребет ногтями голову да томится в зевотине. Зверя-то не слышит, а зверь все кругами ходит, - то дальше, то совсем будто поблизку.

Потом уж начали в исполкоме палить из ружья - Василь Петрович в окошко из клети не мало зарядов выпустил - и отошел зверь в тайболу, испугался.

VII

На Шуньге люди живут рано. Со светом еще приплыли мужики с промысловой избы. Был на Шуньге богат осенний лов, лодку за лодкой выпруживали мужики на берег семгу и пластали тут же на каменьях. Приходили погреть над костерком озябшие, в крови и чешуе руки.

Вся деревня выбежала на берег. Бабы развешивали на стерлюгах сырые сети и ветер хлопал звонко деревянными плавками, как в ладони. Ребятишки совались под ноги рыбакам, выпрашивали белые, в кровавых прожилках рыбьи

пузыри, дрались, ревели. Шуньгинские несытые псы волочили по каменьям длинные рыбьи черева, слизывали с камней начисто густые черные комья крови, рычали злобно, по-волчьи.

Тут откуда ни возьмись и приткнулся под берег на своей лодочке с носком, обитым белой жестью, сам матерой колдун Илья Баляс. Побежали к нему все навстречу.

- Уж спасибо, не заставил ждать, дедушко! От зверя ночь не в сон была.

Вытащил Баляс лодку на берег и подмигнул всем:

- Ужо, отведу дурака!

Был Баляс горбач, плечи коромыслом, голова большая с котел, глаза собачьи, косые, подмигивают на все стороны, морда хитрая - в ужимочках, в мелких морщинках.

Подошел сперва к костерку погреть руки. Костерок весело трещал и сеял дымом на все стороны, ело глаза, воротили все на сторону лица. И посмотрел зорко колдун на сваленную грудой серебряную, еще дрожавшую в смертной судороге рыбу. Причмокнул завидно:

- Ой, богато седни ловили! То я привел вам щастье.

И выбрали тут мужики рыбину покрупнее, поклонились старику подарочком:

- Прими, дорогой, без отказу.

Взял без отказу колдун и на деревню все пошли, пропускали его наперед для почету.

Как чайку попил, велел сразу звать стариков, со стариками пошел на поле сделать отпуск.

Вышли на полосу, к опушке, где тайбола стоит, как древний высокий тын, тут остановились. Вышел колдун наперед, стал лицом к медвежьему логу, бросил шапку наземь, раскинуло ему сразу ветром сивую редкую бороденку.

И завопил Баляс тонким голосом:

- Сколько есть ножей?

Закричали старики врозь:

- Семь... осемь... двенадцать...

И опять завопил Баляс тонко, с подвизгом:

- Вотыкай во-земь!

Втыкали старики в колючках пустой полосы по-черен все свои двенадцать охотничьих ножей и стояли тихо, сбились на круг.

Уткнул Баляс носом в чашку, клонился все ниже темной гладкой плешью, резал в чашке воду кривым сточенным ножишком, читал два долгих заклятья на волка и на медведя.

Доносило мужикам те страшные слова:

- Встану не благословесь, выду не перекрестесь, с'ызбы не дверьми, со двора не воротами, выду я, выду во чисто поле...

Было пусто поле и ровным гулом несло с тайболы и смотрел на стариков откуда чей-то тайный мохнатый глаз. Летел по полю холодный осенний ветер, казалось, дымились головы у стариков и черным дымом куталась голова Епимаха Извекова.

Шел к концу Балясов отпуск, бурмосил внятно:

- Будьте слова мои крепки и лепки, ветрами не сдувайтесь, с людями не сговаривайтесь. Тем словам моим ключ и замок, - ключ в море, замок в роте. В черном море есть рыба шшука, она рвет и хватае пенье-колодье, она рвет и хватае и ключ, и замок и носит за собою до дна моря. Тьфу, тьфу, тьфу.

Тихо стало, только ветер пластал у колдуна бороденку и рвал - качал на меже чортову сухую траву.

Потом прыскал Баляс водой на все четыре ветра и велел вынать ножики.

Подошел к старикам и подмигнул сразу всем:

- Да, ушел зверь-та. Смутил я его, смутил.

Одели шапки старики, зашумели весело. И еще сказал

Баляс:

- Пастушонко у вас бабий фост, неладно, - какой день отпуск сгадит. Старички, вы ему накажите, что боже сохрани бабу голой рукой трогать, спортит дело. Наденьте вы ему вачеги, пускай в вачегах, покастун, и ест, и спит. Уж доглядите!

Обещались старики смотреть верно.

А пришли на деревню, смотрят - сидит Естега на своей шкуре, а вокруг опять бабы, прялицы на сторону, балянтрясы точат. Аж плюнули все старики враз.

И подошел тут к бабам Епимах Извеков.

- Коли какая с этим сукой вязаться будет, принародно заголю зад да возжами так отвожу, - не сядет. Вот крест.

Естегу пинком:

- Ты, душа с тела вон, не смей дела заводить, лапать не смей. Здоровкаться будешь, и то вачегу одевай. Не то с камнем тебя в Гледунь. Вот!

Уши у Епимаха мелкие, прижаты, как у зверя, в смоленой бороде зубы пена, глаз недобрый, вороний. Заводил локоть на сторону, вот-вот хряснет.

- На том тебе и стадо сдадим. Поскотину Баляс тебе исправил, только спорть, сука! Забью!

Уползал Естега со шкуры под лавку, боялся Епимаха до смерти. Лешак, нечистая сила, одной рукой задавит!

Потом выкатился опять из-под лавки и мигнул Естега бабам:

- Думат, Баляс и отвел ему зверя. У Баляса-то на ваше место слова нет, надо место знать. Только мой опас зверя и пужает. Коли бы вы, бабы-поганки, ко мне не прилипали. У-у, кобылы!

VIII