Тьма в конце туннеля

Однажды Лесюк все-таки не выдержал. Он остановился посреди весенней лужи в своих разношенных ботинках, обвел нас усталыми, воспаленными глазами и тихо сказал:

— Чем я виноват перед вами, дети?

Был миг тишины, а затем опять хохот, гик, улюлюканье: «Зида маленькая!.. Зида маленькая!..» Но моего голоса больше не было в хоре…

— А это плохо? — спросил я мать.

— Чего же хорошего?!..

Я не понимал ее веселого настроения, разговор шел об очень серьезном.

— А ты кто?

— Русская. Ты дурачишься?

— Так почему я жид?

— А кто же? Жид пархатый, номер пятый, на веревочке распятый!

Почему ей так весело? Неужели она не понимает?..

Мама, в которой слились две хорошие крови: известного на Украине старинного рода Красовских (по отцу) и столбовых дворян Мясоедовых (по матери), подтверждала открытие Пауля Вайнингера, что антисемит — этот тот, в ком есть хоть доля еврейства, или физического или психологического. В матери не было ни того, ни другого.

— Зачем же ты вышла замуж за еврея? — спросил я.

— Вот те раз! Ты хотел бы иметь другого отца?

Я не хотел этого. Я был к нему вполне равнодушен в раннем детстве, ибо видел его очень мало и не чувствовал интереса к себе, но в пору, о которой идет речь, он уже получил свой первый срок ленской ссылки, я жалел его, и это было началом той любви, которая и сейчас живет во мне неизбывной болью.

— Нет… А зачем было рожать меня от еврея?

— А какая разница? — сказала мать все еще беспечно. — Ты крещеный. — И тут же погасила вспыхнувшую было надежду: — Жид крещеный, что вор прощеный.

— Вот видишь! — сказал я с отчаянием. Мать не заметила интонации.

— А ведь Дальберги не были евреями до революции, — задумчиво, словно это впервые пришло ей в голову (а наверное, так оно и было), сказала мать. — Они лютеране. Уже отец твоего деда был директором гимназии в Москве. Кем были военные Дальберги, не знаю. Может, даже православными. Один вошел в историю — генерал-майор, начальник порохового запаса в Ревеле при Петре. Он не то героически защитил этот запас от шведов, не то героически изорвал. А совсем недавно был генерал-лейтенант Дальберг, и тоже вошел в историю: лихо подавлял крестьянские бунты. Вот кто мне по душе! А были еще чемпион Германии по шахматам и французский маршал. Это огромная и очень интересная семья, они в родстве с музыкантом Блуменфельдом и философом Гербертом Маркузе, он Марин двоюродный брат.

Все эти сведения меня ничуть не радовали. Пусть они выдумывают, взрывают или держат сухим порох, пусть играют на роялях, скрипках, контрабасах, философствуют, становятся чемпионами, что мне до всего этого, если даже лучший из них не сумел подавить самого главного бунта, сделавшего из меня еврея?

Какой-то выход брезжил все-таки в революции, меняющей людям национальность. Надо сделать еще одну революцию и превратить всех евреев в русских. Я высказал маме свою мысль.

— Ты не понял. До революции люди делились не по нациям, а по вере: православные, католики, протестанты, иудеи.

Я вдруг сообразил, что мы живем на скрещении всех вер: в Армянском церковь Николы в Столпах, в Старосадском — кирха, в Милютинском — костел, в Спас-Глинищевском — синагога.

— Если ты ходил в любую церковь, кроме синагоги, ты в полном порядке, а если в синагогу, должен был жить в черте оседлости.

— Это где?

— Ну, в Бердичеве… в Бобруйске, — мама явно не была сильна в еврейской географии, — еще в каких-то местечках.

— И они все ездят в Спас-Глинищевский?

— Нет, там московские… Какой-то процент евреев допускался в Москву. Была норма в гимназиях, в университете… Да я сама толком не знаю, что ты ко мне пристал?

— До революции было лучше, — сказал я со вздохом.

— Что случилось? — Лицо матери стало серьезным, наконец-то до нее дошло, что я спрашиваю неспроста.

— Курица назвал меня жидом.

— Ну, и дал бы ему в морду.

— Попробуй дай…

— Вот не знала, что мой сын трус, — искренне огорчилась мать.

— При чем тут трус? — безнадежно сказал я, уже предвидя, что стану трусом. — Разве сладишь со всем двором?

— Ты что, один такой?

— Какой?

Ответа не последовало. В матери происходила какая-то внутренняя перестройка.

— Вот не ожидала, что у нас возникнет такой разговор. Твои самые близкие друзья — евреи, наши знакомые — почти сплошь евреи. Разве это плохие люди?