Тьма века сего

— Именно, — оборвал тот и медленно поднял голову, снова обратив взгляд к Курту. — Именно так. Сейчас меня понимаю только я, только я могу делать выводы, потому что только я понимаю и чувствую, что происходит и чем все закончится. Только я понимаю, что больше не смогу. Когда я сдамся — а я сдамся — всем будет плохо… Я не смогу нанести себе повреждения, несовместимые с жизнью, — продолжил Мартин устало, не услышав ответа. — Это теперь, как я понимаю, технически сложно. А чуть позже — не позволю это сделать тебе.

Scio opera tua, quia neque frigidus es neque calidus, utinam frigidus esses aut calidus…

— Отчаяние — плохой советчик, — произнес Курт, наконец, и тот качнул головой:

— Нет. Это не отчаянье, а всего лишь верная оценка собственных сил. Я не справился, надо это признать и исправить, насколько возможно. Пока это возможно.

«Ты хороший следователь, Гессе. Ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе — за что я сейчас подыхаю?»…

Голос из далекого прошлого, умирающий напарник на берегу Везера, арбалет в руке, дождь, кровь на руках и никаких сомнений, что поступил верно. Что выхода не было.

Scio opera tua…

— Хорошо, — отозвался Курт.

Он поднялся и медленно снял арбалет с плеча; Мартин сдержанно кивнул, распрямившись, но все так же оставшись сидеть на полу у стены. Курт еще мгновение стоял со сложенным оружием в руке, потом развернулся и размеренно прошагал к выходу из комнаты; переступив порог, бросил арбалет на пол, отправил следом оба кинжала и, возвратившись в комнату, закрыл дверь и вдвинул засов в петли.

— Что ты делаешь? — напряженно спросил Мартин, и он пожал плечами, усевшись снова на табурет у стола:

— Исправляю, что возможно, пока это возможно.

— Ты совершаешь ошибку.

— Нет.

Нет, Дитрих. Сейчас все иначе…

— Нет, — повторил он твердо. — Сейчас выход есть, тебе просто надо до него дойти. И ты дойдешь. Отступать некуда, Мартин, позади преисподняя. Не говоря уж о том, как ты разочаруешь Готтер и Альту, и я не знаю, что из этого страшнее.

Тот вскочил на ноги одним движением, в следующий миг уже оказавшись у двери — разом, вдруг, неуловимо стремительно…

— Вот, — сдавленно произнес Мартин, демонстративно ударив ладонью по створке. — Вот единственный выход, до которого я могу дойти! И мне нельзя этого позволить!

— Так не позволяй.

— Ты не слушал меня! — еще один невидимый шаг — и лихорадочно горящие глаза снова оказались прямо напротив, почти вплотную, и снова голос упал до змеиного шипения. — Не в то время ты решил поиграть в заботливого отца. Поздно. Ты ничего не исправишь. В любую минуту вот это может оказаться последним, что ты увидишь в жизни!

Scio opera tua…

— Да, — отозвался Курт спокойно, не отводя взгляда. — Когда мы с Александером вызволяли твою мать из замка стригов, один из них мне сказал примерно то же.

Мартин отшатнулся, распрямившись и отступив назад, и темный блеск в глазах потух, а лицо застыло каменной маской…

— Помнишь? — так же ровно произнес Курт. — Была жизнь до этой ночи. Были люди и не только. Меньше суток назад вон там, в той комнате, умирал тот, благодаря кому ты сейчас живешь, и он верил в тебя. Так же, как еще ночь тому назад в тебя поверил его, а теперь и твой Мастер; а Он поверил, иначе не дал бы шанса дожить до этой минуты, когда ты отказываешься верить в самого себя и хочешь сделать все жертвы напрасными.

Мартин снова сделал назад шаг, другой, третий, а потом, пошатываясь, прошел к разворошенной постели и обессиленно уселся на кровать, сгорбившись, упершись в колени локтями и уронив лицо в ладони.

— Эта комната — твой Гефсиманский сад, — тихо сказал Курт. — Принимай чашу, которую выбрал. Горько, тяжело, невыносимо? Разумеется. Нечеловеческим возможностям — нечеловеческое искушение. Но это тебе по силам. Deus impossibilia non jubet[153].

Мартин не ответил, все так же сидя неподвижно с опущенной головой, и в полной тишине, казалось, было слышно, как крошечная пламенная бабочка покусывает фитиль лампы, как трутся тени о стены комнаты, как медленно и лениво ползет темнота через спящий город, как тянется сквозь ночь время — скрипящей ржавой цепью…

Курт сидел так же молча и на застывшую в полумраке фигуру не смотрел, замерев на месте, не шевелясь, уставившись в столешницу у своих рук.

Scio opera tua…

«Ты ничего не исправишь»…

Bonas facite vias vestras et studia vestra[154]…

«Поздно»…

— Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum, quoniam tu mecum es virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me[155]…

Голос Мартина прозвучал еле различимо и снова смолк, и голова так и осталась опущенной, а сам он — неподвижным, и Курт уже не был уверен в том, что действительно это слышал, что голос этот и вправду звучал, что это не было наваждением, не усталый разум подбросил то, что хотелось бы слышать. Прошла минута, другая, а тишина так и осталась понуро стоять рядом, хрупкая и дрожащая.

Тишина…

Déjà vu.