Тьма века сего

— И ересь! Присвоение себе славы пророка Господнего, а после — это слышали достойные доверия люди — он стал сам же звать себя Антихристом, противником Создателя и Спасителя! Он говорил так и насмехался над Богом!

Отец Альберт свернул вправо за скамьями и спинами, образующими угол, и ускорил шаг. Бруно приподнял голову, найдя взглядом Коссу; тот все так же сидел без движения, по-прежнему чуть заметно улыбаясь и не глядя на своих обвинителей.

— Отравительства! — продолжил д’Альи и, на мгновение смолкнув, горестно произнес: — Но что Папа?! Его грехи всем известны и всеми осуждены, а что же мы сами?

Бруно запнулся от неожиданности, едва не потеряв равновесие и с трудом удержавшись от того, чтобы распрямиться и посмотреть, на месте ли все еще французский кардинал, или это кто-то иной говорит его голосом. Отец Альберт впереди что-то коротко шепнул — то ли молитвенное, то ли нечто совсем иного рода, и засеменил еще быстрее. Несколько человек вскочили, не обращая внимания на двух конгрегатов за своими спинами, и согласно выкрикнули:

— Да!

— Воистину так!

— Тщеславие! — сокрушенно вымолвил д’Альи и повторил громче: — Тщеславие, мой вечный грех! Как я смотрел на собратьев своих по сану, о как я гордился собою и презирал их! Я выкупил у этого человека в тиаре кардинальский сан! Я отказался быть легатом Папы в Германии: Антонио Висконти заплатил мне, и я отказался!

Бруно зашипел, стиснув зубы, чтобы нелестные и недостойные священника мысли не оформились в не менее недостойные слова, и увидел, как присел, точно под ударом, отец Альберт.

— Я видел, что папский престол занимает недостойный муж, и что я сделал?! Я малодушно бежал от него под руку авиньонского папы! Я знал, знал, что он еретик и мздоимец, но лгал сам себе, говоря, что мздоимец лучше Антихриста! Я презирал короля Франции, будучи его духовником, я считал его неучем и невежей! Я присваивал милостыню, каковую обязан был раздавать от имени короля!

— Мне бы твои грехи… — пробормотал Бруно себе под нос, стараясь не отставать от поразительно прыткого отца Альберта.

Я-то свой чин обрел и вовсе по знакомству, мысленно договорил он. Просто оказался в ближнем круге по чистой случайности. Просто был на глазах. Просто сделал себе репутацию на чужой славе — на славе человека, который жилы рвал на службе и которого я только и делал, что упрекал, упрекал за малость веры, за недостаток человеколюбия, за пороки и несовершенства, истинные или мнимые…

Когда старик впереди вдруг остановился, Бруно едва не сшиб его с ног. Сухая цепкая ладонь сжала запястье ректора академии святого Макария с удивительной силой, до боли, и он поморщился, ощутив, как медленно и нехотя, точно пылинки под легким сквозняком, улетучиваются тоскливые мысли, унося с собой внезапное уныние.

— Противься! — неистовым шепотом потребовал отец Альберт, встряхнув его, как суму. — Гони прочь!

— Я платил наемным убийцам по поручению антихриста Коссы! — выкрикнул голос кардинала Джамбареллы, и кто-то отозвался от дальней стены склада:

— Я оговорил своего епископа, чтобы занять его место!

— Я стал священником, чтобы обрести богатства! — воскликнул немецкий епископ в шаге от Бруно и, вскочив, вцепился в волосы. — Я просто хотел уважения и достатка!

— Быстрее! — подстегнул отец Альберт и снова двинулся вперед, уже не отпуская руки Бруно.

— Я не верю! — донеслось издалека. — Не верю! Вера не спасает! Я знаю, всегда знал, нельзя грешить и спасаться верой! Бог сам решает, кого спасать! Я хотел говорить об этом людям, но боялся! О я малодушный!

До Рудольфа оставалось около пяти шагов, когда тот вдруг скорчился, точно от боли в животе, и обхватил голову руками, что-то бормоча. Отец Альберт рванул вперед, таща за собой оглушенного ректора, и ухватил короля за плечо.

— Поднимайтесь, надо уходить! — сказал старик громко, не таясь — его голос и так уже тонул во все более многочисленных выкриках собратьев по сану.

Кто-то у скамей напротив уже не кричал — стонал с подвыванием.

— Поднимайтесь! — повысил голос отец Альберт, встряхнув Рудольфа, и тот поднял голову, с заметным усилием собрав взгляд на человеке перед собой.

— Я подкупал и запугивал… — пробормотал король вяло. — Я убивал мирных обывателей на войне…

— Я отправил на войну дочь друга, — отозвался Бруно. — Знал, что он не сможет запретить, поэтому сказал, что решение за ним.

— Господь Иисус! — с раздражением и испугом, какого в нем прежде никогда не видели, воскликнул отец Альберт и сжал обе ладони — на запястье ректора и плече короля — так, что оба поморщились от боли. — Быстро за мною оба, грешники непотребные!

Какой-то кардинал неподалеку выкрикнул что-то нечленораздельное, воздев руки к потолку словно в молитвенном экстазе, и вдруг вцепился в глаза, погрузив пальцы в глазницы. Его вой утонул во всеобщем крике, и того, как он заплясал на месте, размахивая вырванными глазами и заливаясь кровью, почти никто уже не заметил…

— Ну! — подстегнул отец Альберт, сдернув Рудольфа с места, и перехватил его за руку.