Тьма века сего

— Да, сундук с магическим барахлом я тоже предположил первым делом. Но нет, это не сундук, не ларец, не короб, не реликварий, это именно ящик — сколоченный из дощечек, узкий и высокий, и именно так Косса его при себе и возит — стоймя. Только. И я бы, возможно, не придал этому значения; мало ли, что можно таскать с собою, когда ты по сути в одиночестве перебираешься из укрытия в укрытие по осенней Австрии, но. Один из допрошенных, рассказывая об этом, сказал «ящичек» и показал вот так, — Курт развел ладони, изобразив нечто размером с большую кружку. — А еще один сказал «ящик» и показал вот так, — ладони разошлись дальше, и теперь между ними уместился бы небольшой винный кувшин.

— Кто-то из них ошибся? — предположил Фридрих. — Неверно оценил размеры?

— Так я и подумал бы, однако обратил внимание вот на что. Первый допрошенный видел Коссу в Аггштайне. Второй — в Кюнрингербурге. «Ящичек», потом проходит некоторое время — и вот уже «ящик», и он заметно больше.

— Он… что-то собирает туда? — неуверенно произнесла Альта. — Интересно, что. И почему именно в ящик? Мне в голову ничего не приходит…

— Этого мы не знаем, ящик он никогда не открывал.

— И не переворачивал, — напомнил Фридрих. — «Только стоймя»… Что там такое может быть, что нельзя перевернуть горизонтально? Ведь так удобней было бы везти. Что-то жидкое или сыпучее?

— Жидкое можно заткнуть пробкой, сыпучее ссыпать в мешок.

— Логично… Хорошо, а что в Поттенбрунне? Здесь каким был этот таинственный ящик?

— Мы не знаем. Из тех, кого успели допросить, большинство в Поттенбрунне никогда не были, а двое из тех, кто были, не видели того момента, когда он приехал. Продолжаем допросы. Быть может, что-то и узнаем.

И допросы продолжались.

Они продолжались днем и не прерывались ночью, и из отчетов — собственных и своих подчиненных — майстер инквизитор, наверное, мог бы уже сложить хорошую крепостную башню. За стенами шатра, отведенного для сей нудной процедуры, лагерь жил своей жизнью, а точнее — пытался вернуться к ней.

Когда три дня прошло после побоища, что учинили живые над живыми и мертвые над живыми, и живые от того стали мертвыми, настало время для живых хоронить мертвых. Тела немногих из знатных рыцарей вскрыли, дабы изъять сердца и отправить для упокоения в родовые земли, когда для того представится возможность. Так же поступили со своими павшими и тевтонцы, но более никаких особенных почестей никому оказано не было и общие могилы принимали всех без разбора, даже и австрийцев, из тех, что в предзакатной резне встали бок о бок с недавними смертными врагами.

Над полем в морозном воздухе, что уже не прогревался солнечным теплом, далеко разносился распев заупокойной мессы и редко где что-то нарушало странную гармонию тишины и мелодии, лишь кто-то из коленопреклоненных шептал — "Смерть сама и вся природа вмиг замрут, когда из праха все творение восстанет, чтобы дать ответ Судье", а кто-то рядом негромко, но непрестанно рыдал, но никто не пытался увещевать его. И всё вокруг окутывал аромат ладана — такой майстер Гессе в последний раз ощущал лишь в Бамберге, но там к нему примешивалось множество сторонних запахов, что недвусмысленно свидетельствовали о смерти, разложении плоти и нечистоте, здесь же был лишь невесомый, едва уловимый сам по себе воздух поздней осени, и фимиам курился под прозрачным голубым куполом, распростершимся над полем. Чей-то голос снова шептал, жалуясь — "Что же я скажу, несчастный, и кого молить я стану об убежище, защите, если праведнику даже станет угрожать беда?", а хор серых сестер и юных аколитов отвечал ему на наречии, из слов которого понятны большинству из присутствующих были только немногие, но смысл ответа был понятен всем: "Lacrimosa dies illa, qua resurget ex favilla, judicandus homo reus. Huic ergo parce, Deus. Pie Jesu Domine, dona eis requiem. Amen"[210].

В последующие дни раненые пополняли лазарет и освобождали места в нем, а похоронные команды снова погребали погибших и умерших, чье число с каждым днем уменьшалось, но всё никак не сходило на нет, священники почти беспрерывно совершали требы — исповеди, причастия, мессы и снова — отпевания… Райхсвер тоже пытался ожить и зализать раны — перестраивались легионы, переформировывались отряды и бригады, назначались новые хауптманны, встраивались в общую систему реабилитированные бывшие пленные.

Спустя несколько дней отлежавшееся чудовище принялось подниматься на ноги — отсекались те, кому должно было остаться на месте и возвратиться в захваченный Санкт-Пёльтен, обеспечив тыл, снова выдвигались вперед разведотряды, вновь выстраивались в требуемом порядке легионы, артиллерия, копья, конница и обозы, и однажды ранним морозным утром вся эта живая махина, наконец, сдвинулась с места, чтобы совершить еще один короткий однодневный переход.

Поттенбрунн был совсем рядом — будь в том нужда, какой-нибудь всадник за день мог бы доскакать до его стен и возвратиться в лагерь, даже не слишком утомив коня, а пеший мог проделать путь туда и обратно за неполные сутки неторопливым шагом.