То было давно…

Долго идем. Обходим край мелкого леса. Слева показался большой ельник и край озимого поля. Герасим остановился, говорит тихо:

– Тута…

Видим шалаши из еловых ветвей. В самый дальний садится гофмейстер. Потом Вася и я. Герасим ставит чучела тетерок поодаль от шалашей.

Долго сижу я в шалаше, и мне видно, как бурая даль мелколесья порозовела. Чахлые, ровные ели медленно светлеют.

Вдруг понизу, у самой земли, подлетел близко косач и смотрит на чучело.

Вытянув шею, опустив крылья, особенным гортанным звуком косач сказал:

– Чу-фы. – И запел: – Ту-ру-ту-ту-ту-ту, ту-ру-ту-ту-ту…

Он прыгнул кверху, перевернулся в воздухе и стал на ноги. Вдруг, вижу, подлетел другой. Вытянув шею, они смотрели друг на друга, растопырив крылья, и оба пели «Ту-ру-ту-ту-ту».

Это было так близко, и до того занятно они прыгали, что я забыл, что надо стрелять. Вдали раздались выстрелы, подряд: «Та-та-та-та-та». Мои тетерева с треском полетели. Я выстрелил вдогонку. Упавший косач забил крыльями. А вдали все стреляли.

Герасим подползает ко мне и, смеясь, говорит:

– Чего это? Чисто война. Ложись, Лисеич, не убили бы.

– Выходите! – кричит архитектор Вася.

У дальнего шалаша, потрясая ружьем, стоит гофмейстер.

– Восхитительная охота! – кричит он. – Кругом меня, понимаешь ли, орут, токуют, масса. Я смотрю, чучела, но, представь, странно, и они орут, чучела… Я стреляю, кто чучело, кто нет, все равно, стреляю, потом узнаем. Невероятно забавно.

Герасим подбирает чучела. Из них сыпятся белые опилки.

– Вот, одного взяли, ваше превосходительство, – говорит Герасим, показывая убитого косача.

– Превосходно, – радуется гофмейстер. – Признаться, не ожидал… Первый раз ведь чучелов стрелял. Черт их разберет.

Из-за елей леса уже показалось солнце, осветило долину мелколесья. Весеннее утро. Свежие голубые длинные тени кладет лес. А вдали, за моховым болотом, на бугре, ярко освещенный, среди высокого сада, блестит мой деревянный дом.

Идем лесом. Неизъяснимые стада, крики птиц. Яркая зелень, как пух, покрывает леса.

Мы входим в дом. В сенях слуга Ленька говорит:

– Николай Васильевич захворал. Яиц объелся. За доктором послали.

На кухне жена профессора греет салфетки, утомленно говорит:

– Ах, бедный. Так захворать.

– Болван, объелся, – перебивает ее профессор. – А ты его лечишь.

– Это мой долг, – отвечает профессорша. – Сам отлично знаешь, что я – сестра…

И с горячими салфетками, чайником, мятой она уходит в дом.

– Этот болван, – волнуясь, говорит мне профессор, – съел сотню яиц. А она растирает ему живот. Глупо.

– Неумно и опасно, – согласился и Вася.

На тахте в моей мастерской лежит Коля. Испуганно смотрят в пенсне черные глазки.

– Что, – говорит ему друг Вася. – Обожрался? Сколько съел яиц?

– Я не помню, – отвечает кротко Коля.

– Не помнишь!

– Они все яички съели, – вежливо заявляет Ленька.

– Феноменально глупо! – вставляет профессор. – Его нужно оперировать, а ты его не трогай…

Профессорская жена, уходя с бутылками, посмотрела на мужа и сухо сказала:

– Прошу без указаний. Это мой долг…

До самого вечера профессорша ухаживала за Колей, а вечером приехал доктор, рослый блондин.

Он, весело улыбаясь, осмотрел нас и спросил:

– Скажите, пожалуйста: кто это съел сто яиц? Где этот замечательный человек? Он жив?

– Вот он, – говорим мы, показывая на Колю.

– Христос Воскресе, – сказал ему доктор. – Это вы изволили скушать сто крутых яиц?

– Я, – ответил робко Коля.

– Это невероятно. Это на Земле первый случай. Дайте, пожалуйста, чистую салфетку и оставьте меня с больным…

Ленька достал салфетку в шкафу и подал ее доктору. Мы все вышли.

Скоро вышел и доктор и, улыбаясь, объявил нам:

– Господа, не волнуйтесь. Этот милый человек, ваш друг, будет жив… За ним необходим только внимательный уход.

Профессор возмущенно фыркнул. А мой слуга Ленька остановил меня в коридоре, осклабился и сказал:

– А все яйца-то в шкафу так и лежат. И вовсе их Николай Васильевич и не ели

Московская жара

Давно было это. Народу в Москве осталось мало, все уехали на дачу:

Летом все живем на даче.Невозможно нам иначе,Будь хоть беден, хоть богат,Город летом – сущий ад…

Я смотрю в окно. Сосед-часовщик из немцев стоит у своей лавки. Я ему говорю из окна:

– А часы-то, опять не ходят…

– Что же вы хотите, – отвечает часовщик. – Такая раскалеванная атмосфера. У меня в магазине все стоят…

Железные крыши московских домов, зеленые и красные, блещут от солнца. На крышах сидят вороны – рты у всех раскрыты: от жары…

Я лег на подоконник и лениво смотрю на улицу, на окна московских домов, на синюю вывеску «Восточные номера», на ворота, овощную лавку.

На углу – городовой, бляха сияет на солнце. Воздух как бы тает, струится под солнцем. Едут ломовые, порожние, дребезжат. На углу, поворачивая, задели тумбу. Остановились. Слезают и у овощной лавки распивают квас, опрокидывая бутылку в глотку, стоят долго – какой-то разговор с городовым. Потом поехали, дребезжа по мостовой. Скука и пыль. Лень.