«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Все знают. Из верши^[296] у меня в утро рыбу таскал. Я сам видал. Его много били за это самое воровство.

Я пошел к Кольке. Тот было наутек.

— Постой, Коля! — крикнул я.

Он остановился, смотрит пристально. На нем рваная женская кофта, из-под которой торчит грязная рубаха. Худенькая шея, лицо болезненное: бледные губы открыты, длинные ресницы больших карих глаз слиплись, а в глазах обида и печаль. Он уставился на меня недоверчиво. Крепче стиснул в руках сестренку свою, замотанную в жалкие лохмотья.

— Колька, — говорю, — что ты все под гору смотришь на пленных?

Он ответил:

— Они мово тятьку убили. Почто?

— Коля, — стал я объяснять ему, — война идет. Может, и не эти мадьяры убили твоего отца. Много воюет и их, и наших.

— А почто?

— Как почто? Враги. Ну и воюют.

— Не-е, — говорит Колька.

— Как — не-е, что ты. Да подневольненькие тоже они…

— Кто тебе сказал?

— Война — понимаешь? Враги и есть. И наши тоже там у мальчика отца убили, и такой же там Колька, как и ты, сиротой остался…

Продолжая пристально смотреть на меня, он спрашивает:

— Я-то ведь мал еще, а тот Колька боле меня?

— Такой же, как ты.

— Ну так чего же? Нам вот и не вспахать. Боронить-то еще можно. А соху — где же! Не достать…

— Твоя мать где?

— Бают, в терпевном доме в Ярославе.

— Ну, что тебе, Коля, наврали! Такого и дома нет, — говорю я, озадаченный. — Пойдем к тебе. С кем живешь?

— Вот с ей, — показал он на сестру.

Коля повел меня к себе в избу. Изба бедная, у самого края небольшой деревни. Окна выбиты, заткнуты соломой и тряпками. Темно, печально.

Коля опустил сестру в корзину с грязным одеяльцем.

Большой лапоть валяется на полу. «Отцовский», — подумал я. Мяучит котенок. На столе стоит крынка, в крынке вода. Тут же — корка хлеба, облепленная мухами, да половина репы.

— Пойдем, Коля, жить ко мне. Бери сестру, а я возьму котенка. А что, рубашки и портки есть?

— Есть еще одна, а то украли.

Он достал с печи грязную рубаху…

Так и пришли ко мне.

— Вот, — говорю, — Коля, живи тут, рядом с дедушкой. Здесь, в этой комнате. Да сбегай к Павлу Киселеву, позови его.

— Не-е, — запротестовал Колька. — Он меня оттаскает.

— За что?

— Я у его лепешки украл.

— Разве ты воруешь?

— Да как же! Я ведь сестре, да и сам поешь.

Тут дедушка отозвал меня на крыльцо.

— Эх, Киститин Лисеич, чего это, право! Почто Кольку привел, беда. Он ведь во-ор…

— Ну, ничего, дедушка, как-нибудь… Пойди за Павлом… А ты — будешь сыт, Коля. Только не воруй. Слышишь? А то пропадешь. Сестру пожалей.

Павел пришел недовольный, сумрачный.

— Послушай, — обратился я к нему, — что это Колька мне про мать сказал?

Павел, сморщив брови и прищурив глаза, процедил:

— Гулящая она была. Отец-то Колькин из солдат когда пришел, ее не застал уже. Колька-то — его, а девочка от шематона^[297] — вроде как дармоед какой был — не то барин, не то что. Не разберешь. Только он ее и увез. А Колька — вор. Все тащит, но, вестимо, больше чтобы съесть. А мать — что! Пила вино. Красива была. Ох, красива…

— Ну, так послушай, Павел, — сказал я, — как же это Кольке одному жить, кормить сестру? Они же дети! Подумай!

— Это верно, — согласился Павел. — Ну что же теперь делать? Отца убили в войне. Три рубля пенсии матери платят. Да где она? Ему по малолетству ее не дадут. Да теперь и нет уплаты. Царь отказался, с престола сошел. Вот вчера все пленные, что было их, все уехали. Теперь слобода. Мать-то однова приезжала сюда, ну, только били ее очинно. Конечно, парни. Ну, она и не кажет более носа, а пожалуй, ее и нету боле…

— Павел, — распорядился я, — стащи постели с чердака. Знаешь, которую в палатку ставят: надо им постелить. Пусть живут, мне жаль Колю.

— Всех теперь не пережалеешь, — сказал Павел, — явный фахт. Человек — конечно. И мне жалко. Но вот только вор, вот что!

* * *

Утром Колька умывался и пил с сестренкой чай, и видно было, что он доволен.

И необыкновенная радость была в душе моей, будто я нашел драгоценнейший клад в жизни, и не верил тому, что Колька вор…

— Коля, можешь сходить на станцию?

— Знаю, — ответил Колька.

— Купи мне папирос три пачки. Я тебе напишу. Отдай эту записку Козакову в буфете. Вот деньги — керенка. Знаешь деньги?

— Не-е…

— Да ты просто отдай Козакову, он знает.

Через полчаса Колька вернулся, принес папиросы, мелочь сдачи и… толстую стеариновую свечу.

— А свечу где взял? — удивился я.

— Из фонаря украл, — невозмутимо заявил Колька.

— Как из фонаря? Да разве можно?

— Чево ж, никто не видал. Я ведь ничего.

— Коля, да нельзя же этого! Ведь тебя бить будут, ведь это нечестно, бессовестно. Грех! Я с тобой жить не стану. Ты вор. Нельзя этого.

— Не буду боле, — пробормотал Колька.

— Вот что… свечку отнеси назад. Тихонько поставь ее на место, откуда взял.

Говорю Кольке, а сам думаю: поймают Кольку, изобьют.

— Нет, не относи, ее надо в помойку бросить, за сарай.

— Свечка-то больно гожа. Думал, засвечу с дедушкой… — защищался Колька.

Дедушка свечку взял.

— А ты сказал ему, что украл? — спросил я у Кольки.

— Сказал.

— Что ж он, ругал тебя?

— Не.

Ночью слышу, Колька глухо кашляет. Утром, смотрю, — бледный.

Пришел Павел, я ему говорю:

— А ведь Колька нездоров!