«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Да неужели? — удивляется другой артист. — Как же это? Я вчера его видел. В карты играли, никакого рубина не было.

— Он заложил. И представь: двадцать пять рублей дали только. Никто не верит, что настоящий.

— В цветных камнях никто ни черта не понимает, это верно, — говорит другой актер. — В Казани я играл Кина^[500]. Ну, понимаете, бенефис… Мне подносят сапфир шах Насреддин. Я посмотрел: велик очень, не обратил внимания. Шестьдесят карат. Думаю, в чем дело, какая-то пуговица. Странный перстень. Оказывается — сапфир. Чтó стоит — не знаю. А потом мне и говорит один ювелир, на пароходе встретил, ехал по Волге: «Уступите, — говорит, — мне». Я говорю: «Извольте». — «Сколько?» А я, знаешь ли, не знаток, сказал: «Не знаю. Ну, как вы думаете, чтó стоит?» А он и говорит: «Хотите двести тысяч?» Вынимает деньги и кладет на стол. Представь мое удивление! Ну, Волга!.. Какие-то люди, карты… Ну, понимаешь, я играю и проигрываю!

— Все? — спрашивают друзья.

— До копейки! Представь, пароход был куплен ими, все проследили, гнались за мной и обыграли… Сапфир стоил двенадцать миллионов. Одна шайка работала.

— Это что, — говорит толстый актер. — Вот я три тысячи шестьсот верст по шпалам шел, и не потому, что мне денег не отдал антрепренер, нет, а по внутреннему убеждению… Помните, какой я был толстый, весил одиннадцать пудов. А в Сызрань, когда пришел, прямо на базар, взвешивают меня в лавке хлебной — три всего пуда. Каково! Играл жен-премьера^[501]

. Юноша! И как играл. Театр дико выл. А потом вскоре, черт его знает отчего, неизвестно, через месяц опять девять пудов. В чем тут дело?

* * *

На Кузнецкий заворачивает коляска. Толстый кучер серьезно держит на вожжах рысака. Именитый фабрикант едет с актрисой — роскошен ее наряд, талия, как у осы, блестят на шляпе, отливая золотом, перья паради. В глазах актрисы — кротость небес, она говорит нежно:

— Дорогой, когда будете президентом Московской Автономной Республики, не забудьте меня.

— Никогда, — отвечает с хрипцой в голосе Савва Матвеевич. — Я прикажу для вас создать театр. У меня вот где будут все, — показывает он, сжимая в кулак руку.

— Ах, какая у вас маленькая рука, я и не замечала раньше. Дайте руку… Ах-ах… ну посмотрите, на ней веснушки. Вы как весна… Вы молоды, вы еще цветете… Милый… — говорит артистка.

Коляска останавливается у Фаберже. Актриса нехотя перебирает ожерелья и диадемы.

* * *

Весенние сумерки, я вижу из окна, как далеко, за вокзалами, розовеет в вечерней мгле лес Лосиного Острова, Сокольники.

— Какая погода, — говорит, входя, Василий, рыболов и охотник. — Что сейчас на реке делается… Дома нипочем не усидишь. Вчера в Хорошеве ночевал, на реке, чтó птиц летит, кричат, поют все, значит — разговаривают. Рады весне-то. Рады, что в Расею прилетели. Воля… Хорошо у нас теперь.

— Поедемте на Чермянку, в Медведку, — предлагает мне Василий. — Ай в Кузьминки. В Архангельском тоже хорошо.

В душе быстро проходят и наполняют радостью сердце — берега, лес и овражки песочной Чермянки.

— Едем, — говорю я Василию.

* * *

В ночи мы уже идем от Всехсвятского лесом. Кричат в болоте без умолку лягушки, трещит коростель. Несказанная красота входит в душу. На берегу небольшой речки зажигаем костер, а за кустами, на зеленом небе, светится серп молодого месяца. Тишина…

— Эка ночь! — говорит Василий, — отрада какая. А меня-то Машка бросила. Вот ругала. «Бродяга ты, — говорит, — бездельник, тебе бы только шляться». А на руке у ней, гляжу, — колечко с бирюзой… Пущай… Ей плевать на то, на отраду-то весеннюю. Ну, меня теперь не найдешь. Потому верно, что я бродяга. Говел, говорил, что грех во мне силен: бродяга я. Поглядел на меня батюшка, старичок, и говорит: «Ступай, — говорит, — что бродяга — не грех, а главное, не предавайся злобе. Более ничего. Вот тебе…»

Я слушаю Василия, и, кажется, слушает его и серп молодого месяца, и лесная тишина.

В светлый канун

В холмистых отрогах Валдая, под горой, в еловом лесу, у берега большого озера, стояла деревянная церковь. Тихий, мирный край! Вечер. Не колыхнет большое озеро. Тишина. Вдали, за озером, полоска другого берега, и ровно, рядами, видны избы деревень. На гладкой поверхности воды всплескивают большие рыбы. А по лесному берегу, слышно, бурлычит тетеревиный ток и кукуют кукушки.

Сегодня пасхальная заутреня. Я с друзьями приехал святить кулич и пасху. Но покуда, до заутрени, приятель мой архитектор Василий Сергеевич сидит в челне, черпает деревянным ковшом воду со дна и выплескивает за борт. Он посмотрел на озеро и сказал:

— Челн-то старый, протекает… Обязательно утопимся. Мы с вами поедем, Константин Алексеевич. А ты, Николай, оставайся. Посиди здесь. А то втроем ехать невозможно — утопимся.

— Ну что ты, Вася, челн большой, — говорит другой мой приятель, Николай. — Я тоже поеду. Я очень люблю на лодке кататься. Сейчас тихо, ничего, не утонем.

— Не угодно ли вам — на лодке любит кататься. Где же это ты на лодке катался?