«То было давно… там… в России…». Книга первая

У колодца

В начале марта солнце уже светит как-то радостно. В лучах его есть веселье весны. В окно сбоку я вижу за большой елью ветви орешника. Они золотым узором блестят над голубой далью бесконечного мелколесья. Перед окном, близко, снегири в красных жилетках, красавцы, прыгают с ветки на ветку. Солнце освещает их. Они так восхитительны, так украшают сучки и ветви сада моего. Я говорю моему слуге, Леньке:

— Посмотри-ка, сколько снегирей, видишь, какие веселые. Рады, что весна скоро…

— Ведь их не едят, — говорит Ленька серьезно, басом, и подает мне длинную записную книжку, где Ленька записывает расходы.

Я беру книгу и читаю. Написано: «Керосину, керосину, керосину, керосину, керосину, керосину».

— Что же это такое у тебя? Все «керосину, керосину».

— Сегодня на станцию поеду, — говорит медленно Ленька, — надо в лавку Мартьянову платить.

— Отчего ж ты всю книгу исписал керосином?

— Так, у нас карасину сколько выходит!.. Вы всю ночь пишете, две лампы горят…

— Ну, ладно! — говорю я, — возьми деньги в верхнем ящике и купи сразу два пуда керосину.

— А во что взять-то его?

— Ну — в бидон.

— Он худой… течет, в него ведь стреляли Пал Лисандрыч с Карауловым, цель ставили; на двести шагов стреляли из малопульки.

— Ну, ведро достань.

— Как же… ведро опоганишь, от его карасином пахнуть будет.

— Много же ведер у нас, — говорю я.

— Да много, — говорит мрачно Ленька, — их все в колодце оставили. Там что-то нехорошо, говорят…

— Что нехорошо? — спрашиваю я.

— Дедушка говорит, что нельзя воду из него брать. Афросинья опустила ведро, а его как дернет!.. Она посмотрела в колодец и сказала: «Ишь, леший дергает…» А ей из колодца тоже говорит кто-то: «Ишь, леший…» Она воду теперь на деревне берет.

— Что ты? — говорю я. — Неужели ты веришь такой чуши?

— Я, — говорит Ленька, — не верю. Только они боятся воду брать. Оттуда кто-то тоже говорит, прямо вот как человек… Я сам слышал…

— Что за ерунда, постой.

И стал надевать валенки, пошел в переднюю. Говорю Леньке:

— Пойдем. Давай ведро.

У колодца колесо и перекладина, на ней веревка. Я зацепил ведро, оно быстро пошло в колодец, раскручивая веревку с перекладины. Стукнулось о воду. Глубокий колодец. Я завертел колесо, поднимая. Ведро застряло. Не шло кверху.

— Вот! — сказал Ленька.

Дедушка, сторож дома моего, тоже пришел и смотрел.

— Ну, что, — говорю я, — задело?

— Вот, вот, — говорит дедушка, — с чего это? Боле месяца не пущает, хочь што тут. И молитву Феоктист читал, ан, ну, вот возьми…

— Это что-нибудь бросили туда, — сказал я и опять сильно повернул колесо. Ведро пошло.

Ленька помог мне, стал вертеть ручку. Ведро поднималось. Я смотрел в колодец и сказал:

— Идет.

Из глубины колодца голос ответил: «Идет». Я наклонился и сказал: «Кто ты там?» Голос ответил: «Кто ты там?» И так ясно, свежо и совсем другим голосом. Впечатление было, что, правда, будто кто-то сидит на дне.

— Пускай опять ведро, — сказал я Леньке.

Голос из глубины тихо сказал: «Пускай опять…»

— Это верно, — с улыбкой говорю я, — там кто-то сидит…

— Кто его знает, — подтвердил дедушка, — только вот не пускает ведро-то. Ведь чего еще, восемь ведер там оставили. Ты сюды тащишь, а он туды тянет, — вот што. И прямо человечий голос… и где? — в колодце. Ты ему говоришь, а он тебе тоже наперекор. Вот и узнай, чего это… Живешь, а вот эдакое и заведется…

Это было, конечно, эхо. Голос его был так молод, так манящ, так бодр, что воображение рисовало какого-то юношу, сидящего там, глубоко в колодце…

Должен сознаться — где-то в глубине души и я готов был верить, что в колодце и впрямь поселилось таинственное существо…

* * *

Среди суеты и шума жизни, больших работ в театре мне было всегда отрадно уехать в глушь, где стоял дом мой, на трех десятинах земли.

Какое восхищение! Живет радость. Этот дом мой и сад около дома, вроде куска леса, внизу речка в кустах черемухи, утро, вечер, смена созерцания, солнце, лето, зимой метут метели, вьюги. Летом сад, как рай. Пение птиц, малинник, березы у сарая. Какое утро! Мне никогда не было скучно в деревне. Ко мне приезжали и приходили мои друзья-охотники. Их рассказы были полны особенных впечатлений, таинственных настроений природы, особенностей русского духа.

Мне казалось, что я живу в раю.

* * *

Вот и теперь пришел ко мне крестьянин Герасим Дементьевич и говорит:

— Лисеич, один ты, поди, скучаешь?

— Нет, — отвечаю я, — видишь — картину пишу.

Герасим подошел и смотрит мою картину. Помолчав, говорит: