То, ушедшее лето

Харий Друва не жаждет крови. Господи упаси! Не из такого он теста, как те, что шумят сейчас там, внизу. Хотя и ему убивать приходилось. Жизнь — штука сложная. Когда в тридцать седьмом надел он айзсаргскую форму, разве приходило ему на ум, что прирастет она к нему на всю жизнь? Отец не хвалил, но и не возражал, ровесники Хария щеголяли в этой форме уже не первый год, и Минна на них заглядывалась. А Минну он упустить не мог — со школьной скамьи тосковал по ней. Да и давали за ней изрядно. А потом другая любовь пришла. В одно прекрасное утро — заря едва занялась — вышел он на крыльцо, в одних подштанниках, босиком, сна не стряхнув, не умывшись и — застыл как вкопанный… Туман отслаивался от земли, солнце еще таилось за лесом, но его земля уже оживала и, стягивая с себя ночную сорочку, готовилась к новому дню своей вечной, неколебимой, животворящей жизни, и он напряженно ждал ее первого вздоха, он знал, что она вздохнет, как могучее существо, созданное повелевать, насыщать и дурманить своей неисповедимой плотью. И она вздохнула. Он не услышал, а всем существом своим ощутил этот вздох, и ему захотелось кричать от великого восторга, потому что впервые он прозрел душой и ощутил сродство с самой жизнью, с ее естеством… На крыльцо вышла Минна, неряшливая после ночи, не способная ничего понять, некрасиво зевающая, и тогда осенило Хария, что настоящая его любовь — земля. И стерлась грань — кто кому принадлежит — он земле или она ему…

Из-за березовой рощицы конь и телега возникли сразу, видно, Бруверис здорово гнал, торопился…

Харий схватил карабин, резко постучал им в пол, отчего взвихрилась еще заметная в последнем свете пыль, потом неловко шлепнул на голову пилотку, холодную изнутри, еще сыроватую от пота, и бросился к лестнице.

Внизу те четверо уже заняли свои места, и Грант зашипел на него: «Не грохочи!» — как будто Бруверис за полкилометра мог услышать, что делается у него в доме.

Харий на цыпочках подошел к окну, из которого можно было видеть конюшню, потому что, конечно же, Бруверис распряжет сначала своего Рыжего, задаст ему корму и тогда лишь направится к дому.

Всякий раз, когда они огибали рощицу и впереди открывался их хутор, Рыжий как-то чудно запрокидывал голову, скашивал на Брувериса выкаченный, в красноватых прожилках глаз и задиристо ржал: «Видишь, довез я тебя-таки до дому, а ты не верил». И Бруверис усмехался, легонько похлопывая его кнутовищем, и вслух говорил:

— Хитрайс ты у меня, ох и хитрайс!

«Хитрайс» было русским словом, только с окончанием латышским, но Рыжий прекрасно его понимал и даже бока раздувал от смеха.

В таком вот, расчудеснейшем настроении и подкатили они к конюшне.

Кто-то на цыпочках подошел к Харию и стал у него за спиной. Сначала Харий подумал, что это Грант, их начальничек, но когда захлестнуло чесночным духом, понял, что — Пичка. Пичка один съедал столько чеснока, сколько вся волость вместе взятая. Говорил, что это от нервов ему помогает. Никто с ним не спорил — шальной он шальным и останется, хоть чесноком объедайся, хоть бананы жри. В шуцманы взяли только из уважения к матери, директором школы она была, а до войны и начальницей женской организации айзсаргов. Впрочем, стреляет Пичка неплохо, только как-то взахлеб, остановиться не может.

— Ну, что там делается? — шепотом спрашивает стоящий возле двери Цукур.

Цукур человек хладнокровный, но не терпится ему с этим делом покончить. Небось, обещал жене дотемна вернуться. Она его вечно пилит: то, мол, не сделано и это, а ты валандаешься по всей волости, как петух кастрированный. Изумительной вредности баба, хотя такого мужика ей и в райских садах не найти. Но она так не думает. Она же из власть имущих. Ее рижский дядя чуть ли не правая рука райхскомиссара. Да, да, так и знайте, голубчики!

А Рыжий вдруг сразу устал. Когда Бруверис вводит его в конюшню, коняга кладет ему на плечо тяжелую голову. И сопит ноздрями: везешь его, черта, везешь, а он затолкает тебя в стойло, подбросит сена и — будь здоров! Словно я его ради сена вез…

Бруверис знает, что если сейчас не прикрикнуть, не обругать — дело дойдет до прямо-таки бабских сантиментов. Рыжий таков, что может и слезу пустить. Возведет глазища, а из них — слезы. Хоть стой, хоть падай!

— Сáтан ты, — отчужденно и недружественно изрекает Бруверис. — Исчадие. Терапевт!

«Терапевта» Рыжий выдержать не может. Он взбрыкивает задними ногами, будто под хвост ему сунули тлеющую головню, вздергивает голову и ржет самыми обидными и неприличными выражениями, потому что все люди — свиньи, чего от них ждать, кроме хамской неблагодарности. Ты к нему, как к человеку, а он…

Бруверис усмехается: ишь ты, морда… черт обидчивый.

— Ничего там не делается, — дышит на Хария чесночным духом Пичка.