Точка сингулярности

Редькин рванулся к ближайшему телефону — через дорогу наискосок, возле отделения милиции, и тут же обнаружил, что улица не совсем пуста: под колпаком автомата стояла совершенно неподвижная черная фигура. Трудно было даже понять, мужчина или женщина. Человек прижимал к уху трубку и молчал. Тимофей некоторое время смотрел на этого персонажа с расстояния метров пяти, а потом резко развернулся на каблуках и пошел в сторону Покровки — там автоматов существенно больше. И вообще, что если это за ним так грубо следят? Да нет, собственно, даже не грубо — за ним следили как-то шизоидно!

Кабинка телефона на другом углу была залеплена точно таким же чернильным пятном недвижной фигуры. И новый гражданин просто держал трубку, ровным счетом ничего не говоря.

Чувство, охватившее Редькина в тот момент, было сравнимо разве что с мертвящим столбняком ночного кошмара, когда невыносимо хочется бежать, а ноги врастают в землю. Проснуться теперь было бы в самый раз, но такого шанса Редькину явно не дали, и он ощутил жгучее желание уйти назад, — нет! — убежать назад, закрыв глаза и обхватив руками голову. Но неистовым, выдавленным из глубины усилием воли он заставил себя шагать вперед, к следующему аппарату. И уже знал: там тоже будет стоять черный человек, молча и торжественно, словно эсэсовец в почетном карауле, а больше вокруг не окажется никого, ни единой живой души.

Он уже знал, что будет так и никак иначе.

Поэтому, поравнявшись с третьим автоматом, в котором все так и было, даже не испугался, даже не вздрогнул, а медленно и упорно продолжил свой путь к Покровке. Ну, не может же на большой шумной улице, по которой в это время ещё троллейбусы ходят, происходить такая же чертовщина, как в переулках?! «Не может», — сказал он себе строго. А потом вдруг представил, как находит, наконец свободный аппарат, берет в руки трубку, прикладывает к уху, а оттуда вместо гудка:

— Насекомых морить заказывали?

И он таки вышел на Покровку, и там маячили какие-то люди, и машины проносились, и была свободная будка, то есть не будка, а этакий козырек, как принято теперь, в эпоху терроризма. И все бы хорошо, но Редькин вдруг вспомнил в ужасе, что не уверен в двух средних цифрах Майклова номера. Но звонить все равно было надо, в конце концов, жетонов — целых шесть штук, можно и комбинаторикой заняться.

Тимофей снял трубку и с трудом расслышал — гудок, такой он был тихий, задавленный, словно ненастоящий. Пальцы тряслись и не попадали в дырочки, спиной он ощущал чьи-то взгляды, и озноб пробирал от пяток до затылка, но обернуться казалось страшнее, чем умереть.

В общем, он так и не успел ничего набрать, потому что из трубки раздался голос:

— Насекомых морить заказывали?

И хуже всего было то, что он узнал этот голос — с ним опять разговаривал тесчим. Теперь уж точно с того света.

Страх, как и боль, достигая высшей точки, начинает резко спадать. У Тимофея больше не было сил бояться, и он ответил с бодрой наглостью атеиста, которого стращают карой небесной:

— Зачем вы так шутите, Петр Васильевич? Я не поеду в Шереметьево-2 встречать покойника, у меня машина для этого не подходящая…

Он так и не узнал, ответил ли ему тесчим. Он даже не повесил трубку — просто перестал держать её и зашагал обратно к дому. Через абсолютно пустые переулки, мимо все тех же зомби в телефонных будках, мимо холодных темных витрин и пустых глазниц ночных окон, и ноги его уже заплетались, а светофор презрительно плевался ядовитой желтой слюной, попадая в замерзшие лужи и в зловещую россыпь бутылочных осколков возле мусорных баков. И почему-то было очень страшно наступить на эти осколки.

Однажды Редькин измерил шагами расстояние от булочной на углу до их подъезда — двести метров получилось без малого. Так сколько же времени следует затратить, дабы покрыть столь скромное расстояние? Оказалось, безумно много. Проклятые двести метров, растягивались, удлинялись, закручивались в спираль, замыкались кольцом, размыкались вновь и противно наматывались на ноги, при этом большие деревья в школьном дворе зябко скукоживались и втягивали ветви внутрь стволов, как улитка втягивает рожки, стены домов колыхались студнеобразно, а стекла во всех окнах вдруг стали надуваться огромными радужными пузырями. Задевая друг друга, они лопались и осыпались на тротуар мелким шелестящим крошевом, и эти странные хлопья были так легки, что порою не достигали асфальта, а принимались кружиться в воздухе, словно бабочки, потом слипались в крупные пушистые снежинки и залетали за воротник, от чего делалось холодно, колко и неуютно…

Справа от Тимофея резко взвизгнули тормоза, водитель высунулся из окошка и спросил:

— Эй, Редькин, а чегой-то ты тут делаешь?

За рулем сидел Майкл.

— Тебя ищу, — сказал Тимофей просто.

— Считай, что нашел. Садись.

— И куда мы?

— Далеко, — сообщил Майкл серьезно и грустно.

— Тогда мне надо зайти домой. Вон же мой подъезд.

Вербицкий внимательно оглядел переулок и резюмировал:

— Не советую.

— Почему? — тупо спросил Редькин.

Майкл ответил фразой, достойной голливудского героя: