Только для девочек

Аграфене же вместо уроков я читала вслух Шерлока Холмса: о пестрой ленте — змее, о пляшущих человечках и о собаке Баскервилей. И родители Аграфены никак не могли понять, почему дочка ночью вскакивает с кровати, плачет и хочет куда-то убежать.

И вот теперь я встретила Аграфену, впервые через столько лет. Она стала совсем другой, и даже имя у нее было другое — Вика. Она стала совсем взрослой, и совсем ничему не удивлялась, и совсем ни о чем не разговаривала. Глаза у нее были желто-зеленые, очень красивые. А когда-то я этого не замечала. И взгляд был какой-то тяжелый. Я не знаю, как это объяснить, но какой-то такой взгляд, что смотреть ей в глаза было трудно. Так, словно она знала про тебя что-то плохое. И не любила тебя.

Я имею в виду не только меня лично, а всех людей. Она, по-моему, никогда не улыбалась и лежала, повернув голову к окну. Не читала, не разговаривала, просто смотрела в окно. Не во двор, с кровати двора не видно. А вдаль — на небо и верхушки деревьев.

Я ее не сразу узнала. Волосы у нее были теперь не рыжие, а каштановые, это называется цвета красного дерева, и некоторые женщины и девушки красят себе волосы в такой цвет специальной краской. Но брови у нее были темные, почти черные. И между бровями к носу — две взрослые морщинки.

Но когда я ее узнала, прежде всего, вспомнила не о ней, не о третьекласснице Аграфене Овсепян, а о ее бабушке — нелепой старушке с редкими желто-серыми волосами, закрученными на самой макушке в небольшой узелок. И не в очках, а в пенсне, чуть ли не насквозь продавившем своими зажимами узкую переносицу.

Имени ее я не помню, как и Аграфена, я называла ее просто бабушкой, по профессии она была стоматологом. В квартире у Овсепянов всегда пахло лекарствами, а в бабушкиной комнате перед окном стояло зубоврачебное кресло, плевательница на высоких хромированных ножках и бормашина.

Надо полагать, что бабушка разбиралась в своем деле, так как пациенты в доме не переводились. Они мычали, стонали, плевались кровью и очень ловко вручали бабушке гонорар, пожимая ей на прощанье руку. Вслед за тем бабушка опускала руку в карман своего всегда грязного, в пятнах халата и сочувственно покачивала головой.

Бабушка Аграфены Овсепян поила нас густым какао без молока, которое она называла шоколадом. К «шоколаду» полагались необыкновенно вкусные домашние пирожные с заварным кремом. Это были очень маленькие пирожные, ну, величиной с яйцо. Они мне очень нравились, но съедать больше трех пирожных я считала неприличным.

Кроме того, бабушка угощала меня и Аграфену косхалвой.

Но особенно привлекала меня в этот дом сокровищница Аграфениной бабушки — большая круглая коробка из тонкой фанеры, окрашенная в серо-желтый цвет под стать бабушкиным волосам.

Аграфенина бабушка почему-то называла ее кофром, хотя впоследствии в энциклопедическом словаре я нашла это слово и узнала, что кофром называется коробка или сундучок, состоящий из нескольких отделений, а там никаких отделений не было.

Бабушкина коробка больше чем на две трети была заполнена сваленными в беспорядке всевозможными украшениями — кольцами и ожерельями, булавками, кулонами диадемами и цепочками. Среди этого хлама были вещи по-настоящему искусно изготовленные или даже драгоценные.

Бабушка показывала нам свои ценности: старинное кольцо с совершенно плоским, сияющим изнутри алмазом, такая огранка называлась «тафель», золотую цепочку с крохотным рубиновым крестиком, как сказала бабушка, Фаберже, японское колечко, сплетенное из женских волос — эластичное и прочное, венецианские бусы, где каждую бусину можно было подолгу рассматривать сквозь увеличительное стекло, — миниатюрные витражи нежнейших цветов искусники острова Мурано сумели упрятать в полупрозрачную горошину.

Но были и вещи грубые, аляповатые, базарные: позеленевшие медные перстни с зеленым бутылочным стеклом вместо камня, закрепленные на обыкновенной английской булавке целующиеся голубки раскрашенные масляной краской, томпаковые медальоны в виде сердечек с помутневшими стеклянными «бриллиантиками», навеки перепутавшиеся ожерелья из тусклого бисера.

Аграфенина бабушка разрешала нам рыться в своем кофре, рассматривать хранящиеся там сокровища. И мы не только представляли себе, что там находится, но даже составили для себя некую шкалу ценностей, может быть, условную и ошибочную, но понятную для нас самих. Во всяком случае, мы знали, что себе выбрать, если бы могли распоряжаться этим богатством.

Аграфенина же бабушка просто открывала круглую коробку, запускала туда руку, извлекала какую-нибудь брошь и цепляла ее на свой грязный халат, потом вешала на шею сверху, на халат, одно из бесчисленных ожерелий, втыкала какое-нибудь неподходящее украшение в свои редкие желто-серые волосы, надевала на один, или на два, или на все пальцы кольца и перстни.

И не было у нее никакой системы, по которой она меняла бы эти украшения, могла она переменить их в тот же день, могла и через неделю, а одно кольцо, тяжелое, старинное, серебряное со стершейся чернью, она, по-моему, вообще никогда не снимала.