Только в моих объятиях

— Мама, ну что я могла им сказать? — настаивала Мэри. — Да и когда? Ведь окончательное решение созрело лишь теперь, да и то я с большим трудом смогла облечь свои переживания в слова. В основном внутренняя борьба происходила неосознанно. Когда в июле я осталась одна в летней усадьбе, у меня было достаточно времени для молитв и размышлений, и только тогда я смогла сформулировать те вопросы, на которые искала ответы так долго, — Мэри робко протянула к матери руку, но решилась лишь коснуться атласного рукава ее платья. Мойра оставалась неподвижной. Девушка поспешно убрала руку. Ее охватило отчаяние. — Мама, ты хотя бы отчасти можешь понять, о чем я толкую? — Мэри беспомощно посмотрела на отца.

— Это слишком большое потрясение, — тихонько произнес он. — И к тому же такое неожиданное. Должен признаться, я и сам потрясен.

Мэри обреченно кивнула. Оправдались самые худшие ее опасения, отчего на душе стало совсем тошно: рушился весь прежний мир. Единственно незыблемым оставалось отныне лишь ее решение.

— Наверное, мне лучше сегодня не ночевать в этом доме, — вздохнула она.

— Что за чушь! — возмутился отец. — Конечно, ты останешься дома. Ведь это по-прежнему твой дом. Господь свидетель, все тринадцать лет твоя комната содержалась в полном порядке. Она готова принять тебя и сейчас. — Покосившись на Мойру, он нерешительно добавил:

— Как будто кто-то ждал, что ты можешь вернуться в любую минуту.

— Я бы не спешила с подобными выводами, — поднимаясь из-за стола, возразила Мэри. Несмотря на попытки казаться спокойной, ее голос звучал несколько язвительно. — Это скорее свидетельствует о том, что маме было угодно сохранить напоминание о принесенной ею жертве.

— Жертве? — переспросил Джей Мак.

— Какой такой жертве? — Мойра удивленно уставилась на дочь.

— Обо мне, мама, — выпалила Мэри, прежде чем успела прикусить язык. — Я стала твоей жертвой. Ты отдала меня Церкви во искупление собственных грехов.

Джей Мак едва успел перехватить руку Мойры, занесенную для пощечины.

— По-моему, тебе лучше пойти отдохнуть, Мэри. Нынче вечером и так уже было сказано слишком много.

Впервые в жизни у Мэри Френсис Деннехи не нашлось слов, чтобы возразить собственному отцу.

Форт Союза, штат Аризона

Бал был в самом разгаре. Наряды офицерских жен поражали богатством красок: все дамы торопились воспользоваться случаем и продемонстрировать последние новинки, выписанные из модных салонов далекого востока[4], или хотя бы то, что сумели раздобыть в магазинах Сан-Франциско. Платья из атласа, шелка и тафты выглядели особенно впечатляюще на фоне простых голубых мундиров, в которые были облачены кавалеры. Золотые галуны, белые перчатки, черные полированные сапоги — все, что так радует взор на парадном плацу, здесь воспринималось лишь как блеклая декорация к роскоши дамских туалетов.

Конечно, не у каждого присутствовавшего здесь офицера имелась жена, равно как и многие из дам были незамужними. В толпе то и дело мелькали свежие девичьи лица вчерашних школьниц. Девицы постарше — лет примерно двадцати — все как одна мечтали любым способом поскорее вырваться из захолустья, каковым являлся форт Союза. В основном это были дочери офицеров, капралов и сержантов, и в их танцевальных картах значилось до обидного мало подходящих холостяков: такие личности были нарасхват и им было нелегко поспевать повсюду. Ведь отцы этих девиц бдительно следили своим ревнивым оком за тем, чтобы дочки не скучали на протяжении даже одного танца. Таким образом, на недостаток партнеров не могла пожаловаться даже разменявшая девятый десяток Флоренс Гарднер. Кавалеры наперебой приглашали ее танцевать: отчасти потому, что она придерживалась чрезвычайно свободных нравов и не стеснялась говорить об этом вслух, будучи к тому же приятной собеседницей, а отчасти из почтения к ее сану вдовствующей матери коменданта форта Союза.

Однако даже на этом фоне одна из присутствующих здесь леди была буквально осаждена толпой поклонников. Сам факт ее появления на балу испортил настроение офицерским женам и поверг в отчаяние офицерских дочек. Сложившейся ситуацией искренне развлекалась одна лишь Флоренс Гарднер. Однако об этом она помалкивала.

В облике Анны Лей Гамильтон чувствовался шарм искушенной светской львицы из салонов с Восточного побережья, и в этом с ней не могла соперничать ни одна из местных красавиц — кроме разве что генеральской матери, которой до этого не было дела. Конечно, нельзя сказать, что офицерские жены и дочери не способны были блистать такими же отменными манерами, которые для мисс Гамильтон были столь же естественными, как, к примеру, шелковые перчатки до локтя. Просто тяжелая, а подчас и изнурительная жизнь в заброшенном форту волей-неволей заставляла отказываться от внешней мишуры. Когда речь идет о выживании, мало кому в голову приходят мысли о светском лоске. Здесь гораздо важнее практицизм.