Том 1. Муза странствий

– Вы что же, гражданин, разве не знаете, что вино пить запрещено? Вы знаете, какой ответственности подвергаете себя?! – возвысил строго голос Костя.

Федор Лукич шагнул, как проситель.

– Да я, товарищ, вот со знакомым, – ответил он негромко. – Извините, если не так, сами знаете, старый человек… Именины мы справляли, – кончил он.

– Будут вам эти именины! – отклонился Костя, залезая в карман, доставая раздутый, желтой кожи, портсигар и, сняв покрышку, протянул мне:

– Закуривайте.

Потом вытряс и положил на стол около десятка.

– Ну ладно, дальше. – он закурил, затянулся. – Оружие имеете? – спросил он Федора Лукича.

Тот только развел руками:

– Какое оружие, батюшка? Сроду не нашивал…

– Обыщу ведь, – прищурился Костя, – знаем эти песни.

Федор Лукич посмотрел, взведя глаза в передний угол:

– Вот вам святая икона, что нет, ей-Богу же!

После молчания, куря, не вынимая изо рта, уставясь под ноги, точно не чувствуя наших взглядов ожидания, Костя шевельнулся и быстро встал.

– Ну, ладно, – поправил он назад кольт. – Ну, я буду ждать, смотрите, – протянул он руку и опять при пожатии присоединил левую, – может, невольно повторяя привычку отца своего, как тот здоровался в своем мучном лабазе. – А то, разве, к вам нагрянуть? Вы где стоите? В «Европе»?

– Нет, у зятя, – ответил я, стоя против него.

– Ну, ладно, – отозвался он и повернул к дверям. – Ну, будьте здоровы! Пить надо осторожнее, отец! – попрощался он с Федор Лукичем и быстро вышел, сопровождаемый, – дверь захлопнулась.

Костя не замедлил нагрянуть ко мне.

Я лежал, перечитывая «Пиковую даму», когда в дверь, открыв ее, тихо просунулась голова Жоржика.

– К тебе пришел солдат, – сообщил он, – на автомобиле.

Я сразу угадал, кто это, но переспросил:

– Солдат? А где же он?

– Разговаривает с папой… Идет, – скрылся Жоржик, и, действительно, тяжелые шаги, пройдя, остановились за дверью, – распахнув ее широко, вошел ко мне Костя. Он был тот же, с обвислым на поясе кольтом, в пыльных сапогах, с коричневыми леями на серых австрийских бриджах, в коричневой гимнастерке, с казачьим чубом над ухом.

– Здорово, – поздоровался и сел он ко мне. – Не годится обманывать, – от него пахло спиртом.

– Да я вас ждал, – сказал я, чтобы получить в ответ:

– Я и сам собирался, да вот сапоги с меня спешили, – выразился он казачьим словечком. – Сегодня первый выезд… Ну, едем ко мне?

– Куда это? – спросил я, замечая, почему он помолодел – подстригся и побрился.

– А на дачи.

– А не поздно? – спросил я, не чувствуя особенного желания переобуваться, менять туфли на ботинки.

– Ну, сказали! У меня и машина под окном ждет. В два счета там будем, шофер на контрзекс! Ну, шевелитесь.

И опять сердце мое, соскучившееся по широкой пьяной жизни, воспрянуло, согласилось, – в томлении предчувствий спустил я через Костю ноги, начал переобуваться…

Опять жадный к жизни, но слабый перед людьми, закружился я в пестром, шумном, может быть, чуждом мне хороводе. Здесь был австрийский лейтенант, щеголь с равнодушными глазами, всюду сопровождаемый женой своей – русской барышней из хорошей семьи; был подъесаул-донец, багровый, седеющий алкоголик, инспектор кавалерии где-то; был доктор-сарт, еще совсем молодой и страстно, женски преданный социализму, упорный пьяница. Были еще многие, меняющиеся, вереница широкоразгульных, смелых, честных по-своему, рьяных к жизни людей…

* * *

Помню, как поздним вечером сидели мы вдвоем с Костей за столиком в кофейной «Виктория» над стаканами голого спирта; свет горел ярко и холодно, на стеклах плыли подтеки дождя, окна потели; музыканты, – румыны-скрипачи и русская таперша, – визгливо, подмывающе, но очень верно играли «Ки-ка-пу».

Спирт, отдельными глотками, чутко проходил в пищевар и начинало ссадить, жечь. Допив стаканы, расплатившись, мы вышли на улицу; дождь еще сеял тихо, моросил, журча звонко бежало, перебиваясь в частое капанье из труб; лошади, потемнев, заметно дышали паром; мы свернули на безлюдную улицу, пошли под освещенными занавешенными окнами; там, где забыли занавеситься, мы оглядывались; поставив воротник брезентового дождевика, пряча руки, Костя горбился, заплетал ногами, кашлял.

Вскоре лицо мое стало мокрым от дождя, но эта свежесть была приятна, она точно утишала изжогу.

Вдруг музыка послышалась мне сквозь безветренный шелест дождя, сквозь тонкое урчанье выливающихся труб, – я приостановился: тополя за забором пахли горько, где-то были открыты окна на лиственную, травяную свежесть и скрипка, не нанятая, как там, в «Виктории», возвышаясь до голоса, длительно дрожа, передавала песню…

Я догнал Костю через два дома, он тоже остановился, смотрел с середины тротуара в незанавешенное окно; еще не оборачиваясь, – что там, в окне, – я заметил, подходя к нему, как Костя слазил под дождевик и обратно, поднял на уровень груди руку с кольтом.

– Что ты? – спросил я.

– А вот пущу разок вон… погоди! Пусти, – шатнулся он, отступая от меня, – тебе какая нужда?.. Оставь!.. Слышишь, оставь!.. Оставь, я тебя… самого… – говорил, бормотал он, все-таки подчиняясь мне в шагах дальше, но цепко держа револьвер, – и выстрел раздался.