Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— А кто его знает, чего… То ли вечер, то ли день… Не угадаешь. — Осмотрелся кругом, поглядел на сопку, на стрекочущих сорок, задрал вверх желтую бороду, пощупал слезящимися глазами пелену дождевых облаков и, почесав спину, изрек:

— Стало быть, вечер…

На него сразу набросились:

— Ври!.. чего околесицу-то несешь: ве-ечер… Лесовик этакий. Мы как вскочили, так и бросились на Боду. Не жрали еще… Ве-е-чер.

Старик крякнул, снял без козырька картуз, поскреб голову, поглядел на кобылу, опять на небо, на амбар, на лежащую в кустах корову и тем же тоном изрек:

— Стало быть, день.

Но старику не верят, хохочут над ним: «Заспал!» Он и сам понимает, что смешно, теребит смущённо бороду и идет, приседая на каждом шагу, к реке умываться.

Старик фыркал, плескал на лицо воду и, утираясь подолом рубахи, вдруг прокричал:

— Однако, ребяты, орда идет!..

Действительно, налетая тихо, как в дреме, изредка прорывались далекие позвякиванья медных бубенцов и тени звуков: «Мо-одо! Мод-мод-мод…»

— Идут! — сказали все враз и, побросав работу, стали прислушиваться, настораживаясь всем телом.

Борька залез на крышу шитика и смотрел вниз по реке, щупая взглядом опушку левого берега.

— На реку выходят, на реку, — шепотом говорил он и, обратясь к стоявшему на корме парню, таинственно приказал:

— Матвей, веди-ка проворней кобылу за мысок…

Серая лента все выползала и выползала из темно-зеленой, пасмурной тайги, опускалась к реке и, мерно колыхаясь, извивалась по приплеску.

Дождь кончился: стало посветлей, морока подобрались, великан-гора, четко очерченная и омытая дождем, стояла за рекою. Из-за ее темени вдруг брызнули лучи вечернего солнца и плавно распространяющимся светом неторопливо залили всю долину реки.

Все стало сразу лазурным, ласковым: серебром покрылась легкая рябь воды, вспыхнули пожаром окна точно приставшей на цыпочки и улыбнувшейся миру избушки, зарозовели стволы сиротливых берез, до краев захлебнулись пурпуром плывущие на восток облака, и видно было, как кропили они золотистой сетью дождя хмурые, уходившие на край света таежные дебри.

Все, сколько было народу, залитые лучами солнца, смотрели пристально вдаль, на приближавшийся караван оленей.

Караван шел крупной ступью, быстро подаваясь вперед. Весь белый, передний олень гордо нес свою красивую, с ветвистыми, раскидистыми рогами, голову. На нем, в залихватской позе, с длинной пальмой в руке, гарцевал всадник в ярко-красном камзоле, с красной повязкой на голове. Он иногда останавливался и пропускал перед собою ленту каравана или, гикнув и ударив пятками по шее оленя, скакал вперед, что-то крича и размахивая пальмою.

Олени шли друг за другом гуськом, связанные поводами по восьми штук, и на переднем олене каждой такой связки цепко сидело по маленькому человеку то в синем, то в красном, то в желтом камзоле. По бокам взад-вперед носились оленята: спускались к воде, птицей взлетали по откосу в тайгу, выпархивали вновь на опушку, отыскивали глазами матерей и, не найдя, октависто рычали, вытягивая шеи.

Солнце медлило прятаться, но вечер брал свое: каменная гора за рекою росла и росла, пока не закрыла мрачной своей громадой последних золотых лучей дня. Сразу стало холодно, сразу стало тоскливо и скучно, погасла река, провалились в избушке окна, она присела и перестала улыбаться, тайга насупилась и потеряла радость. Крики тунгусов и рев оленей казались растерянными и печальными, плакали бубенцы, а комары особенно сильно и назойливо наседали на все живое.

Скоро караван поднялся вверх, и тунгусы принялись расседлывать оленей.

Это пришел со своей бабой и тремя детьми-подростками тунгус Василий.

Следом за ним пришли на шестнадцати оленях и Унекан с Конго.

IX

Василий — тунгус зажиточный. Он взял три мешка муки ржаной, мешок белой, сколько надо сахару и чаю, сукна и кожи, дроби, свинца и пороху, немного вина, две горсти конфет, бисеру и ситцу, заплатил за покупку шестьсот белок, десять сохатин, и остался должен сто рублей и пятнадцать копеек. Но Гришка — человек ласковый, он пятнадцать копеек скостил и еще подарил вдобавок тунгусу очки, а его бабе маленькое зеркальце.

Оба, муж и жена, остались очень довольны. Тунгуска гляделась в зеркало, а у нее наперерыв вырывали из рук ее дети, тоже гляделись, хохотали, все враз тараторили, тыча пальцами в волшебное стекло и строя гримасы.

Василий, в очках, часто взмигивал и, улыбаясь, вопросительно говорил:

— Однако, хорошо видать?.. А то глаз кудой стал, совсем моя слепился, белка мимо маленько стрелят…

Он выпил водки, напился чаю, закусил и чувствовал себя хорошо.

Старый Унекан был несговорчив и зол. Ему ничего пока, кроме водки, покупать не надо: у него, слава богу, запас дома хороший. Он принес пятьсот белок и двух черно-бурых лисиц. Триста белок он уплатил за старый долг покойного отца Конго, двести променял на серебряный для Чочак пояс.

А вот лисиц хотел продать, но Гришка мало дает.

Старик деньги любит, особенно серебряные рубли, звонкие, круглые, большие.